Цитата:ИНТЕРВЬЮ. Мне кричали: «Отправляйся играть для своих шахтеров!»
(с пианисткой Валентиной Лисицей)
В недавнем прошлом американская, а ныне французская пианистка украинского происхождения Валентина Лисица играла вместе с мировыми звездами в крупнейших концертных залах мира — от «Карнеги-холла» до Большого зала Венского музыкального общества. В последние годы ее ролики стали набирать бешеную популярность на Youtube. Но в январе 2015 года Симфонический оркестр Торонто порвал контракт с Лисицей; накануне концерта ей было сказано, что вместо нее будет играть другой солист. Причина — в украинском конфликте Лисица открыто поддержала Донбасс. После скандала пианистка переехала во Францию, где к ее политической позиции отнеслись с пониманием. Одной из первых концертных площадок Валентины Лисицы на европейском континенте стал парк Ленинского комсомола в Донецке.
— Как вы вовлеклись в конфликт с украинской диаспорой в Канаде?
— Я всегда интересовалась политикой. Когда я была студенткой, у нас был первый «майдан за незалежность», это 1991–1992 годы. Я, естественно, с этим новым чувством патриотизма бегала в вышиванке, розмовляла українською — в общем, мне эта болезнь знакома. Я ею переболела, у меня иммунитет, но я знаю, как эти люди мыслят. Я была просто девчонкой, но даже в нашем деле, в музыке, тогда было общее желание отделиться, мы ведь всегда считали себя провинцией. Чтобы пробиться и выехать куда-нибудь за границу (а все тогда зациклились на загранице), надо было проходить прослушивания, которые устраивались в Москве и на которых всегда побеждали участники из Москвы или из Ленинграда. Казалось, избавимся от этого — и заживем! Все ждали, что случится чудо, но чуда не случилось.
Когда люди пошли на Майдан, это выглядело так, что они хотят в Европу, потому что надоела коррупция, надоело везде платить, они думают, что в Европе хорошо. Но потом Майдану подняли цену расстрелами, вот этими убийствами, которые, естественно, никто не собирается расследовать.
Самый большой кризис для меня лично — это Одесса, 2 мая. В прямом эфире вещание в «Твиттере», вещание на Лайф-стрим… Ты видишь, что людей загнали в здание и их сжигают, внизу кричат «Слава Украине!» — их убивают, как в Хатыни. А потом смотришь по телевизору шоу Савика Шустера, где люди аплодируют и кричат: «Все, сепаров сожгли, ура-ура!» Это было страшно, это был конец всех иллюзий. Тогда я повернулась против всего этого Майдана и в «Твиттере» @ValLisitsa начала активно переводить все, что происходило.
Я вещала для западной публики, у меня было где-то восемь тысяч читателей, в основном музыканты. Они не интересовались политикой, но я начала аргументировать свою точку зрения, и люди жаловались на это: «Валентина, расскажите лучше о чем-нибудь хорошем! Например, как вы путешествуете». Тогда я открыла другой аккаунт и написала, что там будут фотографии котиков — для тех, кто не хочет знать, как убивают людей. Все поняли намек, и никто туда не подписался. Теперь, если ко мне приходит кто-то и говорит: «Валентина, не рассказывайте нам о политике», я отвечаю: «Идите смотрите котиков».
Я очень активно занялась этой темой, начала переводить для сайта «Славянград». Я познакомилась с людьми, которые его делали, заочно, естественно, потому что они все с Украины, из Мариуполя, Донецка, Луганска. Я уверена, что они не занимались фейками, я знала, что у девочки сидит племянник в подвале при бомбежке, я знала, что у парня в Мариуполе восьмидесятилетняя мама, которая не может выехать, — все это люди, которые имели кровные связи. Я им верила. Начала переводить на английский статьи, свидетельства очевидцев, стала их постить. Потом меня заметили западные «альтернативные источники информации», которые все это перепечатывали.
— Но на каком основании отмена?
— Это бывает в классической музыке сколько угодно. Можно сказать: «О, я себя плохо чувствую, у меня болит голова, и я не хочу играть». В большинстве случаев все расходятся по-доброму, неустойки никто не требует. Никого бы это не удивило. Они бы объявили за два дня до концерта, что Валентина себя плохо чувствует.
Я, естественно, взвешивала риск. Я не знала, какой будет скандал. Я поняла, что на оркестр давили, говорили, что им не дадут денег (какой-то украинский спонсор), что у них заберут гранты. Я сделала последнюю попытку примирения, написала оркестру письмо: давайте встретимся, поговорим, выясним, чего хотят все стороны, потому что это в наших общих интересах. Мне ничего не ответили. И тогда я сказала, что приду на репетицию, потому что контракт никто не отменял. Мне сказали: «Не приходите, у нас другой солист». Тогда я быстренько сделала вот этим телефоном фотографию, налепила на рот липкую ленту, поставила канадский флаг, напечатала обращение к моим поклонникам, которых, к счастью, миллионы, опубликовала это на Фейсбуке, и все — война началась.
Резонанс был катастрофический. Было полно людей, которые откровенно сказали, что не поддерживают мою гражданскую позицию, не любят Путина, любят Украину, но им стыдно за Канаду и за свободу слова. Были и гражданские организации типа «Союза журналистов», которые заявили, что то, что сделал оркестр, — отвратительно. В общем, поддержка была достаточно большая, но оркестр все равно не захотел ничего менять, вместо этого «Украинско-канадский конгресс» усиленно занялся распространением оскорбительных сообщений в мой адрес.
— Вам было необходимо как-то скорректировать свои планы, чтобы приехать в Донецк?
— Да, пришлось отменить концерт в Германии. А 20-го числа у меня было открытие фестиваля в Париже. Я поговорила с организаторами фестиваля, объяснила все как есть: «Вот я еду в Донецк, я не знаю, какая там ситуация, война. Пожалуйста, помогите». И французы пошли мне навстречу. Сократили программу, начали концерт раньше, сократили перерыв, была полная благосклонность. И публика — был битком набитый зал — знала, куда я еду и почему, они мне стоя аплодировали, когда я убегала. Там все было хорошо.
— Что касается Франции. Как вы считаете, там больше свободы слова, вы себя там лучше чувствуете? Чем ситуация там отличается от Канады и США?
— Да, в Европе другая ситуация. Во Франции — свобода слова, свобода сатиры. Мы все знаем «Шарли Эбдо». Те вещи, которые можно говорить во Франции, в США воспринимаются как что-то подсудное.
С другой стороны, можно увидеть и ситуации, которые будто напоминают нам о 1937 годе. Одна девушка с родителями из России живет в Париже, учится в лицее. У них был вид на жительство, они хотели подавать на гражданство. В прошлом году проходили протесты по поводу однополых браков. Майдан тихо курит в углу в сравнении с тем, что там происходило. Два миллиона человек только в Париже, десять миллионов, то есть четверть населения, высыпало на улицы Франции.
И вот эта девочка участвовала со своими однокурсниками в протесте. Для того чтобы получить гражданство, она должна была взять справку, что она прилежная гражданка. Когда она пошла за такой справкой, ей сказали, что существуют фотографии, на которых она на митинге против однополых браков, и что ей не только не дадут справку, а еще и вышвырнут из Франции со всей ее семьей. Но, сказали ей, у нее есть шанс, если она перечислит фамилии всех своих однокурсников, которые участвовали в протестах, если она будет на них доносить. Я читала и не могла поверить своим глазам: шестнадцатилетней девочке такое сказали. Но девочка — умница: она поняла, что это нехорошо, и обратилась к журналистам. Был большой скандал. Вот такая там интересная свобода. Но у них есть одна вещь, которая отсутствует в Америке, отсутствует в Канаде: у Франции очень сильная аллергия на любое проявление фашизма.
Американцы, канадцы закрывают глаза на нацистов в «Азове» и тому подобное. Во Франции такие вещи не проходят. Сажают не только за ношение свастики. Например, был большой скандал вокруг юмориста марокканского происхождения: у него все время были шуточки про евреев, шуточки о Холокосте, он изобрел такое перевернутое нацистское приветствие (не поднимал руку, а опускал), сочинил оскорбительную песенку про ананас, что-то там рифмовалось с газовыми камерами. И дошло до такого, что если кто-нибудь брал ананас в руки, то это уже выглядело чуть ли не как скрытый нацизм. Во Франции было двое учеников, дети, которые решили сфотографировать сами себя с ананасом в руках и с перевернутым нацистским салютом. Их не только выгнали со школы, у них в деле теперь записано, что они подозревались в нацизме.
Французы понимают нас; когда им объясняешь, с чем мы боремся, они это слышат. Германия тоже слышит, но предпочитает закрывать глаза, пока этого не происходит у них. В Америке тебя не слышат в упор, как и в Канаде.
Вы из Украины родом. Любите ли вы ее сейчас и какой хотели бы ее видеть?
Вы знаете, у меня было одно из странных таких ощущений, диких, — когда я пересекла границу, я почувствовала, что я дома на своей земле, я вернулась домой. Вот это — моя Украина, это нормально. Конечно, сейчас есть названия ДНР, Новороссия — все это чудесно, но для меня это как если бы по-прежнему существовал Советский Союз, все это родная земля. А с другой стороны, я знаю, что за линией фронта есть оккупированная Украина. Вы понимаете, что это точно такая же Украина, но она оккупирована. Вот это как рассказывала моя мама о жизни в оккупации, как бабушка мне рассказывала.
Это по-прежнему моя страна, но она находится под оккупацией. Не под буквально военной оккупацией, там не так уж много военных американских инструкторов, но это моральная оккупация, оккупированы мозги и сердца. У людей ненависть брызжет фонтаном, они совершенно не видят другой точки зрения, как будто у них отняли собственное мышление. Вот как их от этого освободить? Освободить они могут только сами себя. Так же как, понимаете, никакая Европа или Америка не могут сделать Украину счастливой. И Россия не может спасти ДНР, если ДНР не спасет саму себя. Даже в Крыму, по-видимому, это не так уж хорошо работает, там есть трудности. Поэтому «на Бога надейся, а сам не плошай». И как раз это люди здесь делают: они строят свое будущее, не ждут, пока им помогут. А на Украине по-прежнему ждут помощи, думают, что кто-то придет и построит им страну. Или сделает им европейские зарплаты, безвизовые режимы, счастливое будущее. Они вполне готовы убить несколько миллионов человек, которые с этим не согласны, для того чтобы попасть в светлое будущее. Вот в этом трагедия.
— А какие у вас остались впечатления от общения с людьми, которых некоторые украинские граждане называют «ватниками»?
— Одной из целей моей поездки было доказать, что здесь не «ватники». Я-то ведь знаю, я же все-таки родная, своя. Я знаю, что эти люди не могут выглядеть так, как выглядят люди на картинках. У нас люди образованные, их образование по-прежнему уровнем выше, чем в Европе, и десятком уровней выше, чем в Америке. Я посетила школы искусств, была в Макеевке во Второй школе искусств, играла в школе в Торезе, я видела этих детей. Видела, как дети творят, как они рисуют, как они лепят, как они занимаются балетом. Они для меня играли.
Понимаете, нормальный средний человек Запада считает себя «цивилизацией», а остальных — либо «развивающимися странами», либо «отсталыми». Представляете, какой это будет удар по самосознанию такого человека, если он увидит, что в Донецке люди бьются, чтобы попасть на симфонический концерт, куда его самого палкой не загонишь?
— А на Западе про это узнали?
— В британской прессе сказали только, что я поехала играть для «непризнанной республики сепаратистов» и «позволила сфотографировать себя в компании их лидера, который замешан в военных преступлениях». Вот и весь репортаж. Потому что они не могли признать, сколько здесь было тысяч человек. Они не захотели показать ни кусочка из концерта! Не захотели показать лица этих людей, как они слушали, сознаться, что, в отличие от каких-нибудь рок-концертов или даже классических концертов, которые проходят в Европе, не было ни одного человека, который бы был в состоянии опьянения, не было выкриков, не было каких-нибудь больных на голову людей. То есть все слушали, это был настоящий праздник высокого искусства. Но для западной прессы это была бы слишком шокирующая информация.
— Как лично вы чувствовали себя на сцене? Вы очень экспрессивно играли. Со стороны звучало весьма мощно. Отличались ли ощущения от того, как вы обычно играете?
— Это был, пожалуй, самый эмоционально важный концерт в моей жизни. Поддержка от публики была невероятная. Поддержка от оркестра тоже — мы играли как одни человек. Нам не надо было гадать, кто что сделает. И, естественно, воодушевление… Ну, просто как какое-то религиозное чувство экзальтации… Трудно описать словами то, что происходило. И мы все это чувствовали. Даже то, что был маленький рояль, — это все были мелочи: звук исходил из самой души. Что-то было в этом совершенно невероятное.
— Ваша музыка, ваши профессиональные принципы как-то связаны с вашими политическими убеждениями?
— Безусловно. Вы знаете, в искусстве существует две точки зрения на политику. И, по-моему, их никто не выразил лучше, чем два разных композитора. Один — это Рихард Штраус, немецкий композитор, который считал, что музыка никогда не должна вмешиваться в политику. И вот теперь некоторые биографы утверждают, что он коллаборировал с нацистами. Он никогда никого не отправил в газовую камеру. Он никого не убил, никого не обвинил, никого не выдал. Он просто молчал, он соглашался играть на концертах нацистов. Он занял нейтральную позицию. Писал красивую музыку, которая не имела ничего общего с политикой, но все называли его предателем, потому что он никогда не вступился ни за кого из своих коллег, когда их отправляли в газовую камеру. Хотя он мог! Но не хотел рисковать своей карьерой, предпочитая оставаться в стороне.
И другая крайность — это Шостакович, который, наоборот, всегда говорил то, что думал. Он был в немилости у сталинского режима, а потом, когда его хотели обнять диссиденты, к примеру, Сахаров — он его оттолкнул. Сказал, что считает смешным, когда человек, который изобрел бомбу, говорит, что сделал это в мирных целях.
У Шостаковича есть хорошая цитата, которой я следую: «Не верьте гуманистам, граждане. Не верьте пророкам и светлым личностям. Обманут ни за грош. Делайте честно свое дело. Не обижайте людей, старайтесь им помочь. Не надо пытаться спасать сразу все человечество. Попробуйте сначала спасти хотя бы одного человека. Это гораздо труднее. Помочь одному человеку — это очень трудно. Это так невероятно трудно. Поэтому появляется соблазн спасти все человечество одновременно. А при этом, по пути, неизменно оказывается, что для спасения всего человечества нужно угробить всего только пару сот миллионов человек. Пустяки, разумеется.