слабаки вы кароче
теперь об нас ноги вытирают, в куй не ставят
гуманизьм ёптэ

Как ты сразу дистанцировался от России

и что же плохого в национал-социализме?
не путаем с нацизмом.

Быдл-О
масква, а чо?
и как это я

Думаю любой блокадник с удовольствием бы тоже немчиков помочил....

вряд ли

да?

Думаю любой блокадник с удовольствием бы тоже немчиков помочил....

в их низменном желании отомстить.

в руках наверняка не держал ни разу

Но тебя,

я оправдывать не готов.

уж точно не так

имелось ввиду что многие

strong писал(а):
Думаю любой блокадник с удовольствием бы тоже немчиков помочил....

уж точно не так

окей, дорогие гуманисты, приятно было пообщаться

сеанс связи в этой теме для меня закончен

Ну а ты думаешь Ваня тебе это открытым текстом скажет? Он ведь так осторожно сформулировал, но и без этого все ясно.

В то же время у некоторых очевидцев взятия Берлина поведение солдат и офицеров Красной Армии оставило противоречивое, двойственное чувство. Английская аристократка Дж. Редсдейл в начале мае 1945 года писала своей подруге: «Вчера видела, как двое молодых русских солдат бьют мальчика-фольксштурмиста. Били сильно, но недолго — вмешался пожилой русский, стал их растаскивать…. Я знаю твое отношение к русской литературе, к русским и потому приглядываюсь. По-моему, от русских ожидали большей жестокости. А они скорее просто грубы, да и то часто от безмерной усталости. Я говорила с одним русским переводчиком из штаба 1‑го Белорусского фронта, рассказала тот эпизод, когда за мальчика-немца вступился пожилой солдат. Он объяснил так: что ж, понятно, пожалел ребят. И увидев в моих глазах оставшийся вопрос, добавил: “Ненавидеть тяжело. Любить хочется”«[xl].

Ты несколько неосознаешь масштабов, почти пять лет у людей вычеркнуто из нормальной жизни, почти в каждой семье трагедия, потеряны родные, друзья.

Ты вообще, готов представить, что придут некие люди убьют половину твоих родственнико, сожгит дом и что, что ты мирный человек будешь испытывать? Готов будешь самолично в капусту этих скотов покрошить?

По словам моего деда, как только наши войска перешли границу Германии, сразу начали фактически выжигать все на своем пути. Небо было затянуто дымом пожарищ, настолько была сильна ненависть к всему немецкому. Все это прекратили жесткими приказами. Но первые эмоции у наших солдат были имено такими.

То, что могли показать советские документалисты, было лишь малой частью увиденного наступавшими советскими войсками. Еще совсем недавно люди просто не могли поверить, что подобное возможно; заявления советского правительства о немецких преступлениях казались неумелой пропагандой.

«Неужели германские власти так издеваются над нашими военнопленными, мне в это не верится...» — шептались москвичи, а некоторые и вовсе рубили с плеча: «...Все, что написано в ноте тов. Молотова, увеличено в несколько раз. Фактически этого нет, и я могу поверить только тогда, когда увижу своими глазами»{465}.

Уже через несколько дней после начала контрнаступления [270] места сомнениям не осталось; их место заняли ужас, гнев и ненависть к нацистским палачам. И еще — глубочайшее изумление. «История донесла до нас, что немецкий народ является одним из культурнейших и цивилизованных народов Европы, — вспоминал политрук одной из стрелковых частей Николай Ляшенко. — Однако, насмотревшись на эти невообразимые, бесчеловечные, садистские зверства, творимые руками немцев, не хотелось верить истории. Человеческое сознание не в состоянии ассоциировать эту дикую жестокость с культурой и цивилизацией. Мы искренне удивлялись: неужели все эти дикие звери, творящие на нашей земле столь бесчеловечную расправу над безоружными людьми, выращены в цивилизованной Германии?»{466}

То, что творили на оккупированной земле цивилизованные немцы, было поистине ужасно. «Уж сколько сел мы освободили от бандитов, и с какой радостью встречают нас колхозники и рассказывают, как их грабили, издевались и мучили, — писал в письме домой один из красноармейцев. — Это прямо надо сказать, что у гитлеровских бандитов нет нисколько человеческого, они превратились в зверей»{467}.

«Когда ранее оставленные пункты были вновь заняты нашими войсками, обрадованное население, в частности дер. Падиково, целовало красноармейцев и благодарило их за освобождение от немцев, — говорилось в отчетах органов внутренних дел. — Жители заявляли, что если раньше они не верили газетным сообщениям о зверских и грабительских действиях немцев, то теперь, встретившись с ними лицом к лицу, они запомнят это на всю жизнь»{468}.

По ночам советские войска продвигались вперед при [271] свете горящих изб. Это немцы, отступая, жгли за собой деревни. «Ночью было светло как днем», — вспоминали потом солдаты, а летописец группы армий «Север», описывая события той страшной зимы, не без гордости заметил: «Советы получили во владение мертвую местность»{469}.

Это было действительно так. Красноармейцев встречали разрушенные деревни и поселки. «Ночной Клин был городом ужаса, — вспоминал американский журналист Гери Кэссиди. — Когда мы прибыли туда, город был окутан полнейшей темнотой, чернели сожженные домашние очаги, в оставшихся домах полностью отсутствовал свет... Шоссе на западе представляло собой еще более ужасную картину. В первой же деревне у шоссе еще дымились обугленные руины. Там у немцев еще [272] было время перед отступлением произвести поджоги. Следующая деревня Петровское не была разрушена... Там немцев застали врасплох»{470}.

Перед отступлением из подмосковной Красной Поляны солдаты вермахта согнали население поселка в здание районного исполкома. Людей хотели угнать с собой — на принудительные работы; восемь дней старики, женщины и дети находились в холодном, с выбитыми стеклами помещении, без хлеба и воды. На улице стояли сорокаградусные морозы. К тому времени, когда подоспевшие части Красной Армии освободили поселок и отогнали пытавшихся поджечь исполком вместе со всеми людьми немцев, у четырех женщин на руках умерли груднички.

А вот в деревне Рысино под Ленинградом советские [273] войска опоздали. Страшная картина предстала перед бойцами: «Два больших деревянных дома, стоявших вплотную, были превращены гестаповцами в камеры заключения... На месте пожарища еще дымились обгоревшие головни, а обуглившиеся крыши похоронили под собой тела погибших в огне. Из-под черных балок торчали обгоревшие руки и ноги. Но сгорели не все заточенные. Часть, выломав окна и двери, пыталась спастись бегством, их хладнокровно расстреливали. Вокруг и особенно за домами лежало много расстрелянных. Но и этого для извергов оказалось мало. Вытащив несколько десятков обугленных трупов, они разбросали их по обеим сторонам дороги до самого конца улицы, а за деревней прямо у дороги сложили огромную груду из тел расстрелянных военнопленных»{471}.

Не успели освободители и в село Дубовое Тульской области. Накануне отступления из всех соседних деревень в село пригнали избитых в кровь женщин, стариков, детей-подростков — евреев, всего 25–30 человек. Все были без обуви, почти без одежды, шли по снегу босиком, подгоняемые тремя охранниками. У околицы деревни их, уже почти не державшихся на ногах, всех расстреляли из автоматов и бросили в проходившую здесь траншею»{472}. Русских жителей села — тех, кто не сумел скрыться, — немцы угнали с собой. Женщин, стариков и детей по снегу гнали в немецкий тыл. Там их размещали или в лагерях военнопленных, или в первых попавшихся нежилых помещениях: свинарниках или сараях. Те, кто не умирал от холода, погибал от голода. «Питания в большинстве случаев они никакого не получали или получали самый минимум. Так, в Чудовском лагере Ленинградской области в 1942 году переселенцам давали [275] только один раз в сутки жидкую баланду. Из-за голода и болезней в лагерях была очень большая смертность»{473}.

Как правило, операции по угону населения получали весьма характерное кодовое наименование «Гетто» — чтобы все знали, что для нацистов нет принципиальной разницы между различными подвидами недочеловеков, евреями или русскими{474}.

В начале января на Крымском фронте в районе высоты 66,3 и деревни Джантора наступавшими советскими частями было найдено девять тел пленных красноармейцев. Они были убиты настолько зверски, что опознать удалось лишь двоих. «У замученных военнопленных были выдернуты ногти на пальцах, выколоты глаза, у одного трупа была вырезана вся правая часть груди, у других — обнаружены следы пыток огнем, многочисленные ножевые раны, разбитые челюсти. В Феодосии были обнаружены десятки трупов замученных красноармейцев-азербайджанцев»{475}.

Отступая, немецкие войска оставляли за собой пепелища, где кости сожженных заживо людей мешались с золой. Вдоль дорог лежали замерзшие во время маршей угнанные жители; на перекрестках городов качались тела повешенных. Политика обезлюживания , которой оккупанты неуклонно следовали более полугода, продолжала реализовываться, однако даже в нацистском руководстве начинали понимать, что ее следует несколько скорректировать.

Поражение под Москвой положило конец череде блестящих побед вермахта, прошедшего от западных границ большевистской империи до самого ее сердца — Москвы. За это время на оккупированных советских землях нацистами было уничтожено около шести [276] миллионов человек{476}. Число ликвидированных недочеловеков было более чем впечатляющим, хотя, конечно, и не столь значительным, как хотелось бы руководству Рейха.

...В ноябре 1941 года сотрудник Восточного министерства доктор Ветцель узнал, что РСХА работает над планом «Ост» — планом освоения оккупированных советских земель. Когда Ветцель захотел узнать конкретные цифры, ему ответили, что в плане уже запланировано переселение 31 миллиона человек ненемецкого происхождения; при этом на оккупированной территории должны были остаться 14 миллионов местных жителей. План «Ост» охватывал лишь западную часть оккупированных советских территорий; однако опытный сотрудник Восточного министерства сразу заметил очевидную ошибку в расчетах. Количество местного населения значительно выше 45 миллионов и насчитывает, по самым скромным оценкам, от 51 до 65 миллионов, сказал он сотрудникам РСХА. Куда же денутся неучтенные туземцы числом от 6 до 20 миллионов?{477}

Они исчезнут, ответили ему. Просто исчезнут...