Бесправный, без права на ошибку, ибо в кредитах по уши.

Вот таких чуваков призвал пожить под кредитом

а через 3 по одному умирать начнут - правдоподобно но нетелегенично

ё моё, вот человека заклинило называется
С книгами не удалось, так теперь фильм свой пиаришь?

Ты сначала фильм посмотри а потом пукать будешь...

да уж захочу посмотрю. Но к твоим словам серьёзно не отношусь, так что твои рекомендации мне неинтересны.

Порожний рейс

1980 год, Северная Карелия, гарнизон Верхняя Хуаппа, 909-й военно-строительный отряд.

— Воин!

— Ну?

— Хрен гну! Ты сейчас в карьер?

— Не, блин, на дискотеку! Конечно, в карьер, мне еще один рейс остался, последний.

— Разворачивайся, поедешь порожняком на прошлогодний зимник. Там закончилась отгрузка леса и надо забрать оператора. Да пошустрее, метель начинается, потом его вообще не вывезти будет.

— А фиг ли он с последним лесовозом не уехал?

— Вот у него и спросишь, почему последний, 16-й лесовоз без него уехал. Дуй на зимник, забери оператора и прямо на Хапу, ужин вам оставят.

С этого вечернего разговора в лесу между ротным и водилой Юрасем все и началось. Впрочем, вечер это был или день — не поймешь: полярная ночь в разгаре, темно почти круглые сутки, только в полдень небо чуть сереет.

Юрась осторожно развернул свой МАЗ на узкой заснеженной лежневке и пометелил в обратном направлении. МАЗ-самосвал — неплохая машина, мощная, надежная. Но порожняком на заснеженной дороге совершенно неуправляемая. Основной вес приходится на переднюю ось, там и кабина с водителем, и дизель. А ненагруженные задние колеса беспомощно вращаются вхолостую на укатанном снегу. С груженым самосвалом управляться немного полегче, а вот вождение с пустым кузовом по снегу и гололеду превращается в фигурное катание с непрерывными выводами из начинающихся заносов.

Так что рейс порожняком был сейчас совсем не в кайф. И какого хрена оператор с лесовозом не уехал? А пурга, похоже, начинается нешуточная, успеть бы вернуться раньше, чем дорогу переметет. О том, что будет, если не успеешь, думать не хотелось. До поворота на вахту пришлось ехать по той же дороге, что и груженые самосвалы. Юрась довольно быстро нагнал один из них. Хоть бы это был не Халавка, подумал он. Увы, это был именно Халавка, «умирающий» водитель, как его называли в дурколонне. Мало того что Халавка вообще очень медленно ездил («умирал за рулем»), так у него еще был старый МАЗ-503 с пониженным рядом скоростей. Если Халавка ехал на третьей передаче, Юрасю, чтоб не наехать сзади, пришлось включать вторую. Когда «умирающий» включал вторую передачу, приходилось переходить на первую, чтобы выдерживать одинаковую скорость. А когда Халавка сам перешел на первую, Юрась поставил рычаг скоростей «в нейтраль» и остановился.

— Писец, у меня такой передачи нету! Наконец МАЗ с «умирающим» свернул налево, к вахте. Юрась прибавил газу и рванул прямо, мимо кладбища брошенных тракторов-сороковок, к зимнику.

Через полчаса он добрался до зимника. У штабелей вытрелеванных стволов, хлыстов, стоял «челюстной» погрузчик ПЛ-1 с опущенными на снег захватами, рядом у костерка сидел ростовчанин Леха по прозвищу Лось, оператор погрузчика, и внимательно смотрел на дорогу.

Увидев МАЗ и узнав Юрася, Лось выплюнул чинарик и стал приплясывать:

— Ур-ра-а! Живем! — и сразу полез в кабину.

Юрась, почти не останавливаясь, развернул машину и погнал обратно; метель все усиливалась.

— Ты чего не уехал с последним лесовозом? — спросил он оператора.

— Так гражданский с лесовоза сказал, что после него скоро еще один приедет, он меня и заберет.

— Наколол тебя гражданский. Ротный увидел, что он уехал один, и меня за тобой послал.

— Вот сука! — изумился Леха. — Ну, приедет этот поганец ко мне еще на погрузку. И ребятам передам, что он такой козел, отыграются на нем.

Вообще-то Леха был прав: бросать в лесу людей было у нас не принято. Если о ком-то пройдет слух, что бросил человека одного, — он будет об этом долго и горько жалеть. А может, и недолго — в лесу всякое случается. Военные блюли лесной кодекс свято, а вот среди вольнонаемных, приехавших на Север за длинным рублем, иногда — редко — гниды попадались.

Тем временем пурга разыгралась вовсю. Дороги почти не было видно, свет фар упирался в крутящиеся снежные вихри. Юрась включил дальний свет, но стало еще хуже — перед глазами сплошная слепящая белизна, — и он перешел обратно на ближний.

— Как ты дорогу видишь в этом бардаке? Ни черта ж не видно, — крикнул, перекрывая рев дизеля, Лось. Практически все МАЗы в лесу ездили без глушителей.

— На ощупь, — отрезал Юрась — отвлекаться ему было некогда. Колеса через рулевые тяги передавали толчки от неровностей дороги на руль, гидроусилитель немного смягчал их. Это создавало на руле так называемое чувство дороги. Как только толчки с одной из сторон пропадали, Юрась немного поворачивал баранку в другую сторону, на середину дороги. Но вот баранка вдруг стала мягкой и податливой, словно передние колеса въехали во что-то вязкое. И почти сразу же МАЗ забуксовал и остановился.

Вылезли, осмотрелись. Так и есть — дорогу перемело.

— От зараза, не успели, а! Юрась, давай назад и снова вперед, в раскачку. Может, выберемся?

— Может, да что толку? Ты пройди вперед, посмотри, что делается.

Прошлись по дороге — впереди уже намело полуметровые сугробы, а пурга только усиливалась. Вернулись в теплую кабину отогреться.

— Кранты, забурились, — резюмировал Юрась. — Будем чахнуть тут, как умирающие лебеди, пока за нами бульдозер не пришлют.

— А когда его пришлют? — спросил Леха. Он служил только первый год, призвался в мае. Это была его первая зима на Севере.

— Может — завтра, может — послезавтра. В любом разе только после того, как пурга утихнет. А соляры в баке только на ночь хватит.

— И это сидеть столько не жравши? А как соляра в МАЗе кончится, то замерзать будем? Да пошли пешком, тут километров двадцать осталось, часов за пять-шесть дойдем.

— Сиди, придурок. До Хапы ты не дойдешь: или заблудишься, или замерзнешь, — сказал Юрась, выключив фары.

— А в МАЗе не замерзнешь, что ль, какая разница?

— А такая, тебя в машине найдут — и будет хотя бы что в оцинкованной посылке домой послать. А так и похоронить будет нечего.

— Не, на фиг, сиди тут, замерзай, пусть тебя посылают домой в цинке, а я в казарму хочу.

— Ты че, сынок, обурел в корягу? — В голосе Юрася вдруг послышались нотки дедовщинки. — Сказано тебе, салага, сиди и не рыпайся.

Обычно Юрась не позволял себе такого, но тут он решил использовать дедовский лексикон как последний козырь.

— Ах, вот ты как заговорил! — взвизгнул Лось. — Вот уж не ожидал от кого, всегда считал тебя нормальным мужиком. Как же, дедушка Юрасик голос подал. Чего изволите, дедушка Советской армии? Вам портянки постирать или сосчитать, сколько дней до приказа осталось?

— Я изволю, чтобы ты сидел и никуда не ходил, пока за нами не приедут. Доставай свой «Памир» десятилетней выдержки с военных складов округа и кури, трави анекдоты, мечтай о жизни на гражданке.

— Да не могу я сидеть и ждать, пойми ты! — заорал Лось. — Надо что-то делать!

Он открыл дверь, и пурга моментально ворвалась в кабину и выстудила ее.

— Стой, сказал! — Юрась схватил Лося за телогрейку. Не разворачиваясь, Лось влепил водиле локтем меж глаз. Охнув, Юрась откинулся, а Леха выскочил из кабины и пошел по заметенной дороге, пробитой бульдозером меж высоких сугробов. Юрась выскочил за ним.

— Стоять, рядовой Шахов! Вернись, я приказываю!

— Сперва отсоси, не нагибаясь! — донеслось ему из темноты сквозь завывание пурги.

Ночь Юрась дремал в кабине. Хорошо еще, МАЗ стоял мордой к ветру, и выхлоп назад уносило. А то можно было и угореть в кабине — прецеденты бывали.

Когда небо немного начало сереть, то есть к полудню, дизель начал чихать. Подняв кабину, Юрась слил воду, чтобы не разморозить двигатель. Пурга по-прежнему не утихала. Юрась сидел в кабине, боясь замерзнуть и уснуть. Через какое-то неопределенное время ветер стих. С трудом разогнув окоченевшее тело, Юрась вылез из кабины, чтобы развести костер в железном кузове самосвала. Соляра из бака до конца никогда не вырабатывается, на дне всегда остается литров пять, на растопку хватит. Водила наковырял под снегом обломанные сучья — на брошенных лесных делянках этого добра навалом, — покидал в кузов и поджег их намоченной в соляре тряпкой. Так он просидел у огня еще несколько часов. Сев по-турецки, Юрась думал, глядя на тлеющие угольки: «Что бы еще поджечь? Может, запаску? Или сразу весь МАЗ? А еще лучше — поджечь Хапу, а нас по домам отпустить. На худой конец — перевести служить поближе к дому, на Украину».

Перед глазами возникли беленые украинские хаты с вишневыми и сливовыми деревьями под окнами. Гуси, купающиеся в ставке. Коровы, которых пастух с утра выгонял на пастбище, обед в тракторной бригаде, густой борщ, ломтик сала на белом хлебе, огурцы и помидоры, нарезанные на газетке, перцовка из сельмага. На Юрася накатило сладкое оцепенение, он не чувствовал холода, голода, перестали ныть болячки на руках. Именно в таком состоянии начинается замерзание. Но именно в этот момент к машине пробился бульдозер Т-100М с бульдозеристом Толей Муской за рычагами.

Развернув бульдозер на месте перед МАЗом, он заглянул в кабину и присвистнул:

— Оба-на! И этого тоже нет! С ума посходили, что ли? — Но потом заглянул в кузов: — Ах вот ты где! Ты что, уже замерзать собрался? Ну, на это теперь не надейся.

— А-а… Это ты, молдаван, — пробормотал Юрась.

— Сам ты пула! Сто раз тебе говорил: не молдаван я, гагауз. Давай просыпайся, помоги зацепить твой МАЗ на жесткий буксир, на Хапу поедем.

— А разве она не сгорела?

— Чего?! — обалдел Толя.

— Ничего, — встряхнулся Юрась, — это я так… Где Лось?

— Не дошел. Увидишь, — помрачнел бульдозерист.

Возле моста через речку Ухтинку они остановились. Толя выскочил из бульдозера и махнул Юрасю — иди сюда!

— Чего?

— Вот, смотри, — кивнул в подсад Толик.

На снегу лежал солдатский сапог с торчащей из него обглоданной костью. Леха валенок не признавал, ходил всегда в кирзачах.

— Крови нет, волки его уже замерзшего глодали.

— Значит, не заблудился Лось, просто не дошел, — добавил Юрась.

— Что делать-то с ногой будем, может, в кузов забросим и на Хапу отвезем, командирам покажем?

— Давай.

Через два месяца Юрась ремонтировал МАЗ в боксе, менял радиатор. Пол в боксе был покатый, под уклоном в сторону ворот. Просто выстроили стены на небольшом уклоне, нивелировать грунт никому не хотелось. Даже обоснование этому нашли — чтобы в случае пожара машины можно было легко из бокса выкатить.

Рядом с МАЗом чинилась шишига-водовозка. Когда Юрась пошел из бокса на улицу, сзади вдруг раздался вопль Васи Кубина:

— Шухер!

Юрась оглянулся. ГАЗ-66, перекатив через подложенный камешек, покатился к воротам, перед которыми он стоял. Уроды, даже на скорость не поставили, а ручник, понятно, не работает. Юрась тупо уставился в радиатор приближающейся шишиги.

— Тикай! Юрась, тикай!

Но Юрась смотрел на катящуюся к нему машину с тупым оцепенением и вовсе не хотел «тикать».

С ходу шишига врезалась ему в грудь, переехала его, распахнула ворота и выкатилась на улицу.

Смерть человека не наступает сразу с остановкой сердца, сознание какое-то время еще живет в его мозгу. В нем, лишенном кровоснабжения, возникают самые причудливые картины. Угасающим сознанием Юрась увидел все со стороны: себя, лежащего у ворот бокса, прибежавших солдат. Затем перед ним возникла картина: он увидел, как солдаты его роты грузят в ЗИЛ-157 тяжелый оцинкованный ящик, на котором написано: «Харченко Юрий Богданович. Украинская ССР, Черниговская обл., Мало-Девицкий р-н, С. Обичево».

Потом он увидел длинный тоннель, в конце которого светилось ослепительно красивое зеленое сияние. Он летел по этому тоннелю долго, пока не увидел обычный сад с яблонями. Под яблоней за столом сидел Леха в телогрейке и хэбэ, приветливо улыбаясь Юрасю и неловко пряча под себя обглоданный обрубок ноги. Белые лепестки падали на неструганые доски столешницы.

— Лось, это я — Юрась! Я пришел просить у тебя прощения за то, что не удержал тебя тогда. Прости меня, Леха, прости, братан.

Ничего не сказал ему Леха, только смотрел добрыми, понимающими глазами. И перед тем как померкло сознание навсегда, Юрась с облегчением понял — прощен.