что человек-машинка для зарабатывания денег

ты явно чтот окуриш комрад...

ты явно чтот окуриш комрад...

Это элемент западной идеологии, один из основных ИМХО. Давно подозреваю, что постулат "человек - машина для работы и зарабатывания денег" испокон веков внедряется католической церковью, или как там западная церковь правильно называется...

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ: ЗА РЕШЁТКОЙ.

"Иди-иди-иди!" - запричитал домофон. Петя с ненавистью толкнул заиндевевшую стальную дверь и вывалился из парадного. Стужа мгновенно пробила одежду, больно дохнула на скулы. Нахлобучив поглубже капюшон, Петя потащился через двор - ёжась, голодно затягиваясь сигаретой, звякая дужкой мусорного ведра.
Над городом нависли тяжёлые шлейфы дымов ТЭЦ, розовые в лучах февральского восходящего солнца.
Вынести мусор - дело нудное, как стоять в пробке. Двадцать лет назад было проще: помойка имелась в Петином дворе - пока первоклассник Петя с друзьями её не спалили. Тогда помойку укрупнили, разместив в смежном проходном дворике - там она, верой и правдой, долго служила всему кварталу. При Собчаке помойкам устроили люстрацию - вместо помоек приезжал мусоровоз, по расписанию. А теперь и от мусоровоза отказались; помойку вернули, только ещё больше централизовали, и установили в двух кварталах от Петиного дома, заняв детскую площадку - ибо громадные нарядные евробаки, врытые в землю, требуют очень много места, "соответствующей инфраструктуры", как говорят городские чиновники. Помойка ныне солидностью и обводами напоминает французскую атомную электростанцию, и почему-то вызывает смутные мысли об укреплении вертикали власти.
Петя, наглухо упакованный в пуховик (наружу торчали только нос и сигарета), в сапогах на меху, уныло шаркал по наметённому снежку к выходу на улицу - тому самому проходному дворику, в котором раньше была помойка.
И тут его подстерегло огорчение. Привычный дворик, вчера ещё доступный всем - вдруг стал навсегда чужим. Дорогу преградила решётка. Тяжёлая решётка, крепкая, дорогая. Она глумливо блестела шёлковым налётом инея, словно фата невесты, выбравшей другого: "Всё, дорогуша! Иди отсюда, свободен!" За решёткой, в похорошевшем вдруг дворике, вольготно расположился новенький чёрный "ауди", а за ним - ещё машины.
Петя, справившись с первым приступом обиды и ревности, с надеждой подёргал калитку - вдруг ещё не заперта? Но увы: замок уже стоял. И не примитивный шифровой, который любой откроет в два счёта, а надёжная "таблетка" - только для своих... Петя вспомнил, как вчера тут разворачивалась бригада гастрабов. "Быстро..." - с неприязнью подумал он.
Однако долго расстраиваться Петя не стал, будучи большим оптимистом. Ничего не поделать - придётся обходить через главный вход. Халява кончилась... "А молодцы соседи... Предприимчивые..." - великодушно порадовался он за жильцов дворика. - "Теперь к ним во двор никто не будет шляться, их машины в безопасности. Не то, что наши тюти лопоухие..."
- Вот ё-моё! - вдруг послышался знакомый зычный голос. - Совсем ох-хренели, ворюги!
Петя оглянулся: это был дед Матвеич. Деда Матвеича, высоченного, как оглобля, красноносого, ещё крепкого пожилого мужика, тащил огромный лохматый терьер Штыц. Штыц отчаянно рвался гулять, суча и буксуя косматыми лапами, натужно хрипел на конце длинного поводка, выпуская облака пара. Дотянув до решётки, могучий Штыц уперся в неё намордником, и недоумённо остановился, обнюхивая.
- Совсем охренели! - взревел дед Матвеич, злобно разглядывая решётку, торчащую остриями пик вдвое выше его роста. - Сорок лет тут хожу - и на тебе!
Матвеич дедом являлся только по возрасту и семейному положению - а так выглядел чуть за пятьдесят и был вполне бодр - долговязый, с угловатыми плечами, румяным носом, и чрезвычайно громогласный. Он оттащил Штыца от калитки, и вдруг пнул её - резким, хорошо поставленным ударом. Дед Матвеич некогда был офицером-десантником - и, говорят, весьма непростым десантником. Удар тяжёлого ботинка оказался очень сильным - но калитка устояла, только звон побежал волной по решётке, и посыпался иней.
- Вот воррюги! - взбеленился окончательно Матвеич. Он широким лыжным шагом заметался вдоль забора, глухо ругаясь и ища что-нибудь, подходящее для расправы с калиткой. Штыц (грозный Штыц!) сидел, испуганно вжав огромную голову в узкие собачьи плечи и, заискивающе повесив уши, большими жалобными глазами косился на бушующего хозяина. Ему очень хотелось примирительно дать лапу; лучше даже обе, для верности.
- Почему обязательно - ворюги? - вежливо спросил Петя Матвеича. - Что у Вас за совдеповские предрассудки, что все успешные люди - непременно воры?
Совки Петю раздражали - своей узколобостью и чёрной завистливостью...
- А потому, Петюня, что это - психология вора! - с весёлой злостью, веско заявил Матвеич, остановившись. - Если место человека за решёткой - то он и будет всю жизнь окружать себя решётками. Судьба у него такая. Судит об окружающих - по себе. Всех такими же ворами считает. Вот и обносит себя решётками, сигнализациями, высоченными глухими заборами. Ещё и колючку протянуть норовит, и вертухая на вышке поставить. Воры думают о себе, и никогда не думают о других.
Матвеич внушительно показал длинный палец. Глазки у Матвеича были голубенькие, шальные и злые - но притом какие-то внимательные, пристально прищуренные. Как у человека, имеющего рефлекторную привычку всё замечать. Для такого злость злостью - была и пройдёт - а блик оптики в лесу пропустить нельзя. Необычный он дед, Матвеич... Хоть и любит отвесить ерунду для красного словца. Руина империи.
Петя, сдерживая раздражение, уже собрался дать Матвеичу хорошую отповедь - мол, заврался дед насчёт вышек и вертухаев, это всё бред совкового воображения - как вдруг осёкся. Он вспомнил позавчерашнюю поездку - к Петровым, в их чудесный коттеджный посёлок, в десяти километрах от Питера. Петров, надо сказать, хоть свой в доску человек, и дружат они со школы - но на руку малость нечист. Водятся за ним кое-какие шалости... И вот вокруг коттеджного посёлка, припомнил Петя с неприятным удивлением, действительно, имелся огромный глухой забор. И охранники при въезде сидели - в уютной кабинке, из которой видно территорию, и которую иначе как вышкой назвать трудно... Раньше он как-то не обращал внимания... Надо же, что получается: коттеджи-бараки, высокий забор, и вышка с вертухаем... "Тьфу ты", - с досады от такого совпадения плюнул Петя, - "всё равно Матвеич пургу несёт!"
Тем временем, Матвеич откопал под снегом обрезок трубы, и стал просовывать в калитку, для рычага. Петя скептически смотрел на неугомонного Матвеича: дед с трубой - против качественной решётки... А Штыц преданно сидел по стойке "смирно", и глаз его не было видно из-за свисающих со лба лохм.
И тут Петя заметил: в одном из окон приникло к стеклу лицо - бледное, перекошенное злобой... Круглое лицо, холёное, с пухлыми откормленными губами. Бизнес-лицо. Явно принадлежащее кому-то из поставивших решётку. "Ай-яй-яй!" - тревожно подумал Петя: запахло большим конфликтом. Пете очень не хотелось стать его участником, и он заторопился к другому выходу со двора.
Огибая дом, Петя обратил внимание на решётки. Многочисленные решётки, понаряднее и попроще - но все как одна крепкие, аккуратно выкрашенные и красиво принаряженные инеем - виднелись всюду, тянулись вдоль улицы, уходя в ледяную даль. За годы демократии вокруг появилось множество решёток: решётками наглухо отгорожены дворы, и школа теперь огорожена решёткой, и даже скверик, в котором маленький Петя гонял с мальчишками в войнушку - тоже оказался обнесённым решёткой - основательно, по-хозяйски.
"И это правильно", - оптимистично размышлял Петя. - "Людей, жильцов, уважать надо. Уважать их право - право на приватность. Уважать право школьников на безопасность. Хотят ставить решётки - пусть ставят! Это их дело, их право. Теперь у людей есть права - и это здорово! У нас теперь свободная страна!"
Размышляя так, он поравнялся со злополучным двориком. Там, на повышенных тонах, разбирались холёный бизнесмен и Матвеич, который таки проломился через калитку. Бизнесмен стоял, как чугунный, тяжело упершись расставленными ногами в снег, и зловеще цедил Матвеичу какие-то жуткие слова. У бизнесмена было очень нехорошее выражение лица, бычья шея, чёрное дорогое пальто и белый шарф. Очень, очень нехорошее выражение лица было у бизнесмена... Зарвавшийся Матвеич, в своём потёртом китайском тряпье, метался перед деловым, не зная как выпутаться из истории - словно долговязая дворняга перед питбулем. Воистину, руина империи - так и не понял, дурной пенсионер, что жизнь уже совсем другая, и другие люди теперь всё решают... Серьёзные люди, а не Слава Капээсэс. Петя ускорил шаг, миновав зарешечённый внешний проход дворика.
Сзади донёсся зычный рёв правдолюба Матвеича, пытавшегося хорохориться:
- А ну пошёл отсюда! Ни хера ты не имеешь права - отчуждать территории общего пользования! Я тебе эту решётку сейчас разберу нахрен, и по прутику в одно место затолкаю - и буду прав! Тоже мне выискался, частный собственник!.. Ты о тех, кто здесь ходит - подумал? Как пожарные сюда поедут, если что? Э!!! Ты что, охренел?!
Пак! Пак! - отвратительно резко хлопнули два выстрела, и Петя, инстинктивно пригнувшись, пулей влетел за угол. "Я ничего не видел!" - метнулась паническая мысль, и тут же, следом: "Бедный Матвеич..." Петя остановился, сдерживая дрожь в коленях, машинально полез за сигаретой, и тут - пак! - донёсся ещё выстрел. "Контрольный..." - с бессильной липкой тоской понял Петя, нервно отшвырнул незажжённую сигарету, и помчался галопом дальше, не чуя ног, тихонько подвывая от ужаса - и не замечая этого. -"Бедный дед... Надо же соображать, с кем связываешься..."
...От помойки Петя возвращался по другой стороне улицы. Сердце тяжело прыгало. Но не будет же он поджидать, верно?.. Поравнявшись со злополучным двориком, Петя осторожно покосился направо и остановился от удивления. Подошёл поближе.
Обе решётки - и на входе, и на выходе из дворика - валялась, покорёженные, словно через них пронёсся бронетранспортер. Посреди дворика стоял чёрный "ауди", от него к поваленной решётке тянулся буксирный трос. Лобовое стекло "ауди" пошло трещинами, а на капоте имелись большие вмятины, словно били неким тупым предметом, размером с человеческую голову...
Возле "ауди" на снегу сидел её хозяин, холёный бизнесмен. Бизнесмен бессмысленно смотрел сквозь Петю. Пальто его было вываляно в снегу, пуговицы оборваны, на покатом лбу краснели две свежие шишки. Руками бизнесмен держался за волосы - трагически, с таким видом, словно ему, как минимум, выстрелили жаканом в голову, и требуется удержать растекающиеся остатки до прихода судмедэкспертов.
- Вы должны засвидетельствовать... - обрадованно забормотал бизнесмен бабьим голосом, заметив Петю. - Вызывайте милицию! Частную собственность... И резинострел отнял! Мы его посадим!
Он тихонько застонал - раненым зверем, вторые сутки сидящим в капкане.
- Я ничего не знаю! - нервно отрезал Петя, и торопливо пошёл домой, от всей души надеясь, что его не узнают в глухом капюшоне.
"Вот ведь козёл Матвеич! Подумаешь - решётки ему мешают!" - думал он на ходу. - "Зато теперь у нас - свобода! Выбирай, что хочешь. Хочешь - селись в центре, в приватных двориках за решётками. Хочешь - в новостройке. Люди могут делать, что раньше нельзя было. Это называется свобода. А Матвеич - безнадёжный совок. Так в себе раба и не преодолел... Раб!"
И ходит свободный Петя, что показательно, между решётками, за которые его больше не пускают. Покорно ходит, безропотно - ибо шаг влево, шаг вправо с улицы теперь невозможны. Потому как теперь свобода. А раньше, когда не было решёток, и всякий ходил где хотел - свободы не было, известное дело.
Вот такой свободный человек - в свободном мире, тесно огороженном решётками.

***

Это самая первая история, рассказанная мне Василием. Окончив рассказ, Василий смерил меня равнодушными жёлтыми глазами, и занялся вылизыванием лапы.
- Это ты к чему?.. - осторожно спросил я. Я и сейчас-то побаиваюсь Василия - а тогда...
- А ни к чему, - фыркнул Василий. Он прекратил надраивать лапу, и пристально посмотрел на меня, забыв убрать кончик языка. Глаза его полыхнули зелёными фарами. - Тебе разве неинтересно?
- Интересно, - горячо признался я. - Мне очень интересны современные люди...
- Разве тебе неинтересно, что со всеми происходит - в том числе с тобой?
Я, совсем в смятении, всплеснул руками.
- Дай ещё пожрать, - пригасил взгляд Василий, - да пойду я, пожалуй... Пусть это будет моей благодарностью.
- Значит, в следующий раз тоже что-нибудь расскажешь?
Василий промолчал. Он немного вредный: никогда не ответит на ненужный, по его мнению, вопрос.
И я пошёл к холодильнику.
О том, кто такой Василий, и почему он бывший кот - в другой раз...

Д.Санин.

Плохая примета.

...Обитатели бункера давно привыкли, что боятся их - а не они. И тем страшнее им было сейчас. Страх просачивался через потолок, вместе с ударами канонады, растекался по коридорам и помещениям. Иногда бункер нервно дёргался от особо близких разрывов. На столах валялись карты и схемы, зияли распахнутой пустотой сейфы. С верхних уровней доносились звуки патефона: там пьянствовали обезумевшие солдаты.
Перекошенный человечек, бледно-восковой от горя и ужаса, метался по тесному подземному кабинету. Его колотила крупная дрожь; он придерживал трясущуюся руку другой, словно прикрывал срам. Там, куда свисали руки, мучительно сосало, дёргало и сжималось. Но Гитлер всё ещё верил, что выберется. Верил и надеялся: возле дверей стояли два чемодана, на одном лежала женская шубка.
В дверь тихо стукнули, вошёл Борман.
- Мартин! - выдохнул Гитлер клекочущим горловым голосом, всплеснул руками и бросился к вошедшему. - Мартин!!!
Он схватил Бормана за руки.
- Где армия Венка?!! - его безумные глаза бегали по зрачкам Бормана.
- Мой фюрер, на Венка надежды нет, - печально покачал головой Борман. - Придётся спасаться бегством. Коридор подготовлен.
- Не терять ни секунды! - затряс осунувшимися щеками Гитлер. Его взмокшая чёлка прилипла ко лбу. - Будущее национал-социализма и Европы решается в это мгновение! Мы ещё остановим большевизм, в этом наше историческое предназначение! Ева! Ева!!!
И тут, откуда-то издалека, донёсся глухой металлический удар, словно гигантской кувалдой:
- БАМ-М-М-М...
Гитлер и Борман вздрогнули. Через полсекунды удар повторился. Ещё раз... Ещё... Мерные удары слышались всё яснее: БАМ-М-М... БАМ-М-М... БАМ-М-М... Они приближались.
- Что это?!
На пару секунд удары прекратились; в соседнем зале совещаний послышался придушенный взвизг, будто раздавили крысу. И снова эти жуткие БАМ-М-М... БАМ-М-М... БАМ-М-М...
Борман и Гитлер стояли, держась за руки, оцепенев от ужаса.
Двери распахнулись от удара ногой, и, согнувшись в три погибели, стремительно вошёл Металлический Гость.
Гитлер тоненько завизжал от ужаса и бросился в угол кабинета. У Бормана подкосились ноги, он рухнул на пол и закрыл рукой голову. Многотонный Гость, двигаясь пугающе угловато и быстро, придвинулся к Борману, придавил его металлической ногой и принялся трамбовать - слышался треск костей и жуткое чавканье, как по грязи, летели красные брызги. Надрывно, как бормашины, выли сервомоторы. Через несколько секунд под его страшной ногой остались только лужа и грязное тряпьё.
- Аста-ла-виста-бэби, - громыхнул гость бездушным металлическим голосом и повернулся к Гитлеру.
Гитлер тихо скулил, закатив глаза, и царапал стену за спиной.
Взвыв сервомоторами, Металлический Гость в два шага достиг фюрера. Левой рукой он придерживал распахнутое бронзовое пальто, правую вытянул вперёд.
- Плохая-примета-памятники-Ленину-трогать... - пророкотал он. Бронзовые пальцы крепко ухватили сомлевшего Гитлера за горло и подняли. Гитлер трепыхался в его бронзовой руке, хрипя и мелко вздрыгивая ногами.
- Модель-9К720-точка-Берлин-1945-нормализация-истории-завершена, - доложил терминатор, когда Гитлер обмяк. Бронзовое лицо робота было добрым, с бородкой и лукавым прищуром. - Готов-к-отправлению-в-точку-СПб-2009-для-выполнения-второй-части-миссии...

...И тогда Ющенко дёрнулся последний раз и с визгом проснулся. Он подскочил на кровати - задыхаясь, держась за горло. Сердце ухало в желудке, мучительно болело заспанное ухо, майка была липкой и ледяной. Возле кровати лежал DVD-диск с любимым американским фильмом.
В спальню заглянуло переполошенное лицо охранника:
- Виктор Андреевич, с Вами всё в порядке?!
Ющенко колотила крупная дрожь.
И вместе с ним в эту секунду крупная дрожь колотила ещё десятки людей - президентов, губернаторов, мэров, спикеров и прочую дрянь.

Ложь-60.

- Мама, ты - проститутка! - сообщил восьмилетний Колька и отпихнул тарелку. Он ненавидел гороховый суп.
На кухне наступила тишина. Потом с грохотом упала кастрюля - это мама уронила.
- Так... - отец спокойно отложил ложку. - Ты, Николай, конечно, ещё не знаешь, что это такое. Но выдрать тебя придётся - просто, чтобы научился думать впредь, что родителям говоришь.
Он встал и потянулся к ремню. Отец у Кольки военный, ремень у него всегда поблизости. Пока он только грозил - но сейчас, похоже, был настроен серьёзно.
- Мальчик в школе набрался слов, сам не понимает, - лепетала мама, хватая огромного отца за руки, закрывая Кольку собой. - Ну, Вася, ну перестань...
- Пусть башкой учится думать! - делал грозные глаза отец, пытаясь прорваться к Кольке. - Пусти!
Верный признак неправоты, между прочим - когда на слова отвечают силой...
- Я знаю, что такое проститутка, - неожиданно громко и отчётливо сказал Колька из-за спины матери. Он стоял, скрестив руки на груди. - Я всё знаю. Проститутка - это нехорошая, аморальная женщина, которая занимается сексом за деньги. Так вот, наша мама - проститутка.
Родители замерли. У мамы на лице проступили веснушки.
- Коленька, глупый, что ты такое говоришь...
- Я не глупый. Я всё про вас знаю - хоть вы и пытались меня обмануть. Вы мне всё время лгали. Лгали, лгали, лгали... - Колька говорил ясно и отчётливо, как будто щелбаны раздавал. Именно так и должна звучать правда. - Лгали про деда Мороза. Лгали, что Вольфа отдали в дом для престарелых собак. А ведь Вольфа убили - "усыпили", как вы выражаетесь! Лгали, когда говорили, что детей приносит аист. На самом деле дети рождаются от секса; а сексом занимаются голые проститутки, - он с ненавистью выделил слово "проститутки", - за деньги. Отец тебе за секс отдаёт зарплату - потому что ты проститутка.
Мама стояла, ничего не понимая.
- Коля...
- Так... - решительно отодвинул её отец.
Колька попятился.
- И про тебя всё знаю! - смело крикнул он в лицо отцу, стоя на пороге и готовый дать стрекача. - Ты - никакой не защитник Родины, а каратель! Я всё знаю про твои командировки... Хороша семейка! Я-то вас любил! Я-то верил, что вы - лучшие на свете, а вы - лгали!.. Ненавижу!!!
Отец вдруг отбросил ремень. Он сжал руки в кулаки, огромные и красные. Потом разжал ладони, торопливо присел, ища глазами Колькины глаза, попытался ухватить его за руки, но Колька отскочил:
- Не смей трогать, в суд подам!
- Да кто тебе такой чепухи наговорил?!
- Дядя Альфред! И ничего это не чепуха - а правда! - голос Кольки сипел от ненависти. - Он нас учит честности! Он порядочный человек, всю правду о жизни рассказывает, ничего не таит - не то, что вы со своей ложью! Он ещё многому обещал научить. У него много конфет и жевачек; ему их не жалко - не то, что вам! И фильмы про голых обещал мне показать - он честный, не ханжа, он не прячет кассеты с голыми в шкафу, как вы!
- Альфред Вениаминович?.. - переспросила бледная мама.
Тут карие глаза отца стали бешеными, он бросился на Кольку. Колька пулей вылетел с кухни и спрятался в комнате. Он затаился под столом и, задыхаясь, ждал расправы. Дядя Альфред учит ребят, что страдать за правду - благо...
Но отец прогрохотал мимо Колькиной комнаты. Страшно хлопнула входная дверь, полетели лохмотья побелки с потолка.
Разоблачённая мама всхлипывала на кухне. А Колька сидел под столом. Он не плакал, нет - он уже большой. Ему просто было страшно и мерзко, его бил озноб - как жить дальше? Отец - каратель, мать - проститутка. Перед людьми - стыдно, жизнь - навсегда сломана. Навсегда. Уйти из дома?.. Взять потихоньку хлеба, воды и уйти жить в подвал. Или к дяде Альфреду, он не бросит. Он - самый лучший человек во дворе и на свете, учит пацанов играть в футбол, учит добру, учит честности и справедливости. И к Кольке он относится лучше всех. Кольке очень захотелось к дяде Альфреду - посмотреть, наконец, его коллекцию футбольных вымпелов и кубков; давно уже домой приглашает...
Колька сильно вздрогнул - где-то далеко на улице били стёкла, кто-то истошно выл. Какой страшный, несовершенный мир! Кругом ложь, зло и насилие. И лишь один в нём честный и добрый человек - дядя Альфред из седьмого подъезда, который обожает возиться с мальчишками, обучая их футболу.
Вскоре вернулся отец; стал шуметь водой, шипя от злости, полез на кухне в аптечку. Потом долго успокаивал маму. Когда он вошёл к Кольке в комнату - грозный, огромный, тяжело скрипя паркетом, сопя и фыркая, как опасный дикий зверь - Колька сжался в комочек. Он испуганно выглядывал в щель из-под стола. Кулаки отца были забинтованы, рукава закатаны по локоть, лицо - каменное. "Сейчас будет карать" - с тоскливым ужасом подумал Колька. Он представил себе, что отец стреляет в него из автомата, как в кино про эсэсовцев. На улице вдруг взвыла сирена "скорой", и Колька решил, что это уже едут за ним.
Но отец всего лишь закряхтел, сел рядом со столом на пол и стал спокойно говорить с Колькой. Долго они говорили - как мужчина с мужчиной. И всё разъяснилось. Ложь рассеялась - и белая ложь, и чёрная ложь; вернулись любовь и мир. Отец, конечно, немного слукавил, не до конца всё рассказал - но Колька потом был благодарен ему за это. Всему своё время.
Да, а "дядю Альфреда" посадили, как из больницы выписался - он ведь и к другим мальчикам пытался клеиться; всё всплыло.
Хорошо, что Колька такой непосредственный, не затаил в себе. Хорошо, что у Кольки отец есть.
Жаль, не было такого отца у диссидентов-шестидесятников - их ведь точно так же обрабатывали

Приключения Залепищева, или кому завидуют богатые.

Богатым все завидуют, и оттого ненавидят. Это известно любому богатому.
А ведь разбогатеть совсем несложно - что бы ни говорили лентяи и завистники! Это тоже - хорошо известно любому богатому. Главное - иметь эту цель; упорно, самозабвенно и трудолюбиво стремиться, растить и терпеливо лелеять мечту. Это главное. А завистники, между тем, даже не пытаются! Как же можно разбогатеть, не пытаясь, не стремясь к богатству, не любя деньги всей душой? Поэтому они и бедны. Надо быть достойным богатства - и тогда оно немедленно придёт. Вот и весь секрет.
Доказательств требуете? Пожалуйста: вчера отчим подарил Залепищеву на день рождения деньги - восемнадцать новеньких гладких пятисотевровых купюр, и Залепищев стал богатым. Видите - ничего сложного. Ибо капитал неустанно рыщет, куда быть вложенным, ищет устремлённых, инициативных и эффективных. Вступайте в клуб богатых; забудьте, наконец, про бедность!
Купюры, жёсткие, как крылья майского жука, переливались радужными голограммами, мистически просвечивая чистыми водяными знаками. "Мы - безраздельно твои" - шуршали они. Они сладко нашёптывали тысячи сокровенных обещаний, от них исходила сдержанная сила, аккумулированная энергия тысяч человеко-часов. Множество людей, из самых разных уголков мира, вырабатывали эти человеко-часы - ради краткого обладания ими - и Залепищев был на седьмом небе, полночи созерцая и изучая подарок. Наконец, он заботливо уложил деньги в "Макроэкономику" Сакса (да-да, он теперь студент Финэка!) - и счастливо заскрипел пружинами кровати, мягко подхватившей его тело - молодое перспективное тело будущего хозяина жизни.
Залепищев парил в мечтах. С абсолютной точностью, достойной будущего финансиста, он знал, что будет делать с деньгами. На шесть тысяч он купит тюнинговую стритрейсерскую 'двенаху'-трёхлетку, не сильно б/у - но хорошо пролеченную, и вложит в неё дополнительно тысячу. Ещё две тысячи ему понадобятся, чтобы покорить Иванову.
Для покорения Ивановой был расписан специальный план - точнее сказать, бизнес-план. Конечно, Иванова девчонка не из дорогих и престижных - но именно такие самые верные. И ему она нужна не на вечер и не на ночь - а на всю жизнь, и он готов простить ей всё. Понадобятся только алые паруса, чтобы уладить дело... Залепищев представил себе, как каждый вечер, взрыкивая прямоточным глушителем, он подлетает к их парадной на своей красной зверюге, как небрежно встаёт из машины. Сабвуфер гулко прокачивает двор басами, а с другой стороны из машины поднимается верная Катя, насмешливо опустив тяжёлые ресницы - и идёт с ним под руку к двери, с каждым шагом эффектно закручивая лёгкую юбку взад-вперёд на своих крутых смуглых бёдрах. И все оборачиваются... И ни одна зараза не посмеет вспомнить, с кем гуляла Катька раньше - потому что она вам теперь не Катька, а госпожа Залепищева!
Сон всё никак не шёл, отогнанный волнующими мыслями. Залепищев встал, включил настольную лампу, и, любуясь, опять разложил купюры, словно карты Таро. Под стеклянной столешницей, между разложенных купюр, проглядывала желтоватая антикварная фотография Столыпина. Благообразный Пётр Аркадьевич, всегда такой холодный и праведно-высокомерный, сейчас взирал на своего ученика с умилением: стремление Залепищева к процветанию, методичное и терпеливое, стало приносить первые плоды. Как раз к исходу двадцати лет, предвосхищённых Столыпиным...
Наутро, перед выходом из дому, Залепищев в сладком волнении пригладил волосы, набриолиненные назад. В тихом полусвете обширной прихожей, окружённый со всех сторон дорогим деревом, он смотрел в чистоту огромного зеркала. Сегодня предстоял великий день. Пришло его время. Дураки и лузеры не понимают, что в жизни надо хватать - и делать это настолько быстро, насколько возможно. Успеть ухватить то, до чего пока не дотянулись другие, ненадолго задержанные делами. Разглядеть раньше всех; идти на шаг впереди остальных; хватать и опережать других в своей нише - вот залог успеха. Недаром "успех" и "успеть" так похожи! А начать надо с кусков помельче, которыми пока не интересуются сильные...
С высокого потолка лился мягкий сдержанный свет, похожий на освещение трибуны - и Залепищев, ощутив себя перед аудиторией, ещё некоторое время удовлетворённо жестикулировал перед зеркалом. Он то проницательно прищуривал свои быстрые глаза, то по-голливудски улыбался, то изображал холодную жестокость в адрес врагов - в общем, строил всевозможные солидные рожи. На его лице, чистом и круглом, не обнаружилось ни одного прыща. Да, он теперь взрослый. Он расправил плечи под джинсовой курткой, и пожалел, что безвозвратно минули благословенные времена котелков и тростей.
В приподнятом настроении, лёгкой светской походкой джентльмена, он прошёлся по магазинам - любуясь эластичностью спроса и товарным насыщением. Его город, сказочно похорошевший с приходом финансовых потоков, блистал и сиял на солнце, как новенькая серебряная юбилейная монета Сбербанка: улицы были подметены, фасады чисты и нарядны послеремонтной свежестью, и утреннее солнце ослепительно играло в заставленных товарами витринах. Залепищев хозяйски обходил район, мысленно помахивая тростью. С колокольни радостно трезвонили - и Залепищев, благочестиво спохватясь, солидно крестился. Жизнь пёрла асфальтовым катком, сметая препятствия, в процветающее будущее, в прекрасное далёко, которое ласково звало Залепищева - в свои богатые объятия. Люди охотно тратили деньги, качая кровь экономики - а в киосках, с обложек глянцевых журналов, сияли гладкой кожей первые красавицы страны. Все - сплошь светские львицы и знаменитости, стройными шеренгами выставляющие напоказ свою ослепительную наготу - как наглядное доказательство, что красота теперь надёжно измеряется в рублях, и что жизнь, наконец, твёрдо опирается на самый прочный фундамент - на товарно-денежные отношения. Залепищев мысленно сравнивал журнальных львиц с Ивановой, с удовольствием находя, что Иванова не хуже.
Он купил громадный букет алых роз, какой только смогли собрать у "Лиговки", в самом богатом цветочном ларьке. Неторопливо поднялся на пятый этаж к двери Ивановой, и, аккуратно поправив воротник, чтобы была видна золотая цепочка, позвонил. Раньше он никогда бы не решился на такое - но с деньгами он преобразился. Деньги насыщали его силой, делали мужчиной - смелым, спокойным, уверенным в себе, и отчаянно циничным. Специально купленный большой бумажник - для оставшихся семнадцати купюр - лежал в нагрудном кармане джинсовки и источал концентрированную энергию, словно маленький ядерный реактор. Деньги - это власть над миром. И у Залепищева теперь был кусочек этой власти. Власть над кусочком мира... Он, как ни крути - теперь самый состоятельный парень микрорайона...
А красивые женщины должны принадлежать богатым, и никому другому - так устроена жизнь! Самые красивые женщины - актрисы, певицы, какими бы неприступными они себя не изображали - все до одной - быстро оказываются раздетыми редакторами гламурных журналов. За деньги! Они наперебой слетаются на богатый гламурный блеск - потому что выбрали богатство. И не надо нищебродского ханжества: даже Грэй был богат, когда обрёл счастье с Ассолью... И пусть Иванова лёгкого поведения - но она ничем не хуже богатых знаменитых телешлюх, публично раздевающихся в "Максиме" или "Плейбое". Бляди теперь - тоже нормальные деловые люди, и нечего тут стесняться! Вы каждый день видите их по телевизору - они поют и ведут шоу, любят и ненавидят, страдают и радуются, они искренние и лживые, умные и глупые - как все. Такие же хорошие, как и вы. Любят деньги. Человечество движется вперёд, прочь от предрассудков, к демократичности и толерантности, и блядство постепенно обретает всё более уважаемый статус - сферы услуг и шоу-бизнеса, где вертятся колоссальные средства. Бляди рекламируют себя в журналах, продают себя миллионерам - да и сами имеют порой миллионные обороты, давно оккупировав высшее общество, сцену и телевидение... Ведь блядство - это нормально, это всего лишь обострённое желание богатства - максимально доступным естественным способом, и ничего больше. Кто-то торгует телом, кто-то - национально-историческими претензиями. Это абсолютно то же, что торговать своим трудом, знаниями, или нефтью - just a business. В постиндустриальной реальности доминирует сфера услуг. Так что забудьте это омерзительное бранное слово - навсегда! Экономикс не признает бранных слов - только блага, только удовлетворение потребностей общества.
Залепищев, цинично щурясь и по-крысиному задрав верхнюю губу, смотрел на старую дверь, недавно покрашенную простой масляной краской. Да, к его счастью, Иванова - не миллионная цыпа... Пока... Глаза Ивановой наполнятся благодарными слезами, и он поднимет её в уютный благоустроенный мир, мир успешных джентльменов...
Замок громко щёлкнул.
- Толя?! - Иванова обрадованно улыбалась своими гладкими полными губами. И вовсе не насмешливо, как обычно, а приветливо, слегка удивлённо и даже немного растроганно. - Заходи, Толя...
- Здравствуй, Катя. - Залепищев удивился себе - раньше он немел в присутствии Ивановой. А теперь был спокоен и деловит. Он с трудом просунул огромный букет в узкую дверь. - Это тебе.
Глаза у отступившей назад Ивановой стали совсем удивлёнными. Её огромные карие глаза на тонком лице, и бархатные и блестящие одновременно, всегда такие загадочные и красивые... Она ахнула, восхищаясь громадным букетом, немного растерянно засуетилась, осторожно подхватила розы и понесла в ванную, а Залепищев любовался её осиной талией, ладно обтянутой лёгким летним платьем, и чёрным блеском длинных вьющихся волос, усмирённых и направленных массивной белой заколкой; и тонкими изящными лодыжками, восхитительно заканчивающими идеальные гладкие ровные ноги - лодыжками такими изящными, будто бы она не босиком по прихожей шлёпала, а на высоких тонких шпильках. Она смутилась, да!!!
Через минуту Иванова вернулась, глаза её сияли, она тихо и загадочно улыбалась. Залепищев с ходу взял быка за рога:
- Катя, будь моей ж...
Иванова стремительно протянула свой тонкий пальчик, и шутя зажала Залепищеву губы:
- Толечка, солнышко, не произноси поспешных слов с порога!
От этого невинного, игривого прикосновения у неопытного Залепищева закружилась голова. Он оторопело замолчал, и от его губ, до которых дотронулся её пальчик, по телу потекло медвяное томление. А загадочные глаза Ивановой блестели в сумерках прихожей, словно бы извиняясь. Она живо взяла оцепеневшего от счастья Залепищева за руку, и отвела в комнату, усадив на мягкий диван, а сама легко села в кресло напротив.
- Толечка... - она тараторила что-то беззаботное, дружелюбно улыбаясь, но Залепищев ничего не слышал. В голове его шумело, щёки постепенно раскалялись. Он рассматривал комнатку Ивановой - давно не ремонтированную, без кондиционера, с дешёвой мебелью тридцатилетней давности, но трогательно-чистенькую, с обязательными ковром на стене, книгами в застеклённых полках, плюшевыми игрушками по углам и детскими фотографиями на стенах. Медвяное томление поднималось в нём, захлёстывая его целиком, и текли непрерывной чередой головокружительные мысли. Он никогда здесь не был - и вот он здесь! Он, взрослый мужчина, пришёл к женщине - и как всё оказалось просто и естественно! За какие-то три минуты он услышал от неё слов раз в сто больше, чем за все десять лет в школе... Ключ мудрого отчима открыл дверь в большую жизнь! Да, истинно сказано, что удел красивых женщин - принадлежать богатым, ибо они нуждаются в богатстве для своей красоты, а богатые нуждаются в красивых женщинах, и спрос находит предложение с обеих сторон... Это даже удачно, что она немного б/у - тем дешевле обойдётся, и конкурентов на неё нет. Он поднимет её со дна, очистит, немного в неё вложится - и она засияет! И ещё несколько минут - и... Он смотрел на грудь Ивановой, и никак не мог оторваться. Эта прекрасная грудь, обтянутая лёгкой тканью, ничем не поддерживаемая, совершенной формы - и смуглая кожа предгорий, нежно светящаяся в скромном разрезе простенького платья... О, она может позволить себе быть скромной! Самая красивая и самая большая грудь в микрорайоне. А ведь это он, Залепищев, первым открыл красоту этой девчонки - ещё в шестом классе, когда у неё ничего такого в помине не было... Он был по уши влюблён, и она иногда на него смотрела... А потом она расцвела, распустились они - и налетели со всех сторон наглые чужие охотники на готовенькое, развратили юный цветок и всё кончилось... Она гуляла с ними! Залепищев их часто встречал, с деланным безразличием отводя обожжённые ревностью глаза - и любовь, растоптанная бесцеремонными копытами чужаков, вскоре засохла и угасла.
"Не засохла!!! Не угасла!!!" - в нагрудном кармане билась могучая сила. Он уже решил, что делать. С предложением он пока решил повременить, на пару часиков: сначала он воспарит с Ивановой к вершинам мужской состоятельности - как все, а потом уже, после всего, спокойно с ней обо всём договорится. Плевать на деньги - один раз как все можно! Денег ещё хватит - зато он будет говорить уже как мужчина!
Залепищев торопливо выхватил бумажник, трясущимися от возбуждения пальцами демонстративно достал все восемь с половиной тысяч, и бросил на журнальный столик пятьсот евро (без сдачи не было). Он хотел сказать "Я тут немного приподнялся, и делаю теперь девять штук евров в месяц" - неторопливо, спокойно, с железобетонной уверенностью - но вместо этого прохрипел:
- Разденься... я... давай... - он сглотнул конец фразы.
- Толя... - Иванова ошеломлённо уставилась на купюру. Казалось, она не верила.
Слишком щедро?!
- Ты что - дурак?! - округлившиеся глаза Ивановой смотрели испуганно и как-то болезненно. Она часто-часто моргала, и красивое загорелое лицо её вдруг стало пепельно-серым.
Мало или много?! Или ломается? Проклятье!.. Смешавшийся Залепищев решил действовать наверняка. На карте стояло ни много, ни мало, а его мужская честь.
- Красивые женщины должны принадлежать богатым! В этом справедливость. Тебе дают стошку за ночь - вот тебе... штука. Ты этого достойна...
Он щедро, не глядя, швырнул на столик ещё пятьсот, рухнул на колени и в сладостной медвяной истоме потянулся к её гладким, матово светящимся золотистым коленкам.
И тут прилетела обжигающая звонкая пощёчина слева, со звуком лопнувшего мяча, от которой занемело лицо. И следом страшный гулкий удар в правое ухо - это Иванова, молотящая наотмашь, не глядя, промахнулась левой рукой и попала чуть дальше. Залепищев ахнул от боли в повреждённой барабанной перепонке и потерял равновесие. Иванова, тем временем, стремительно отскочила за кресло, с отвращением и ужасом глядя на барахтающегося на четвереньках Залепищева.
- Ах ты... мразь! Гад! Подонок толстожопый!!!
Господи, сколько оскорбительной злобы и ненависти было в её словах, вылетающих словно выстрелы в лицо... Как это было обидно слышать - от неё! Как это чудовищно и омерзительно контрастировало с тем счастьем, что представлялось ему всего несколько минут назад! Ах, всё пошло не так...
Смертельно оскорблённый в лучших чувствах, Залепищев почувствовал, что сейчас потеряет Иванову навсегда - и не будет уже с ней идти от машины рука об руку, на зависть всему двору - если немедленно не исправит положение и не объяснится до конца.
- Как будто я ничего не знаю! Ты же спишь за деньги - с Сергеевым, с Улумбаевым, и с прочими! Они мне всё рассказывали! - Залепищева обуревал праведный гнев обделённого; стоя на коленях, он дотянулся и крепко ухватил отчаянно вырывающуюся Иванову за запястья. - Дурочка моя ненаглядная! - (Да!!! Он решился это сказать!!! Да! Какое всепрощающее блаженство!!!) - А я чем хуже?! Я же ничем не хуже!!! Почему мне нельзя?! Я же хочу благородно... - Залепищев говорил громким срывающимся трагическим полушёпотом, его душила кипящая смесь обиды, эротической страсти и страсти возвышенной. А тут ещё взыграла в нём патриархальная добропорядочность, спавшая до того где-то в глубинах. Добропорядочность настойчиво призывала показать крепкую руку хозяина, силой восстановив мир и порядок в отношениях с неразумной будущей женой - для простоты и общего блага...
А Иванова бешено вырывалась и кричала, так что звенели плафоны на люстре:
- А ну, руки!!! Пусти!!! Пусти, подонок!!!
В совершенно потемневших больших глазах её сверкали слёзы, побледневшие губы расплылись. Она всё кричала и не давала слова вставить, и Залепищев сильно встряхивал её, пытался поцеловать - словно искусственное дыхание гибнущей любви делал. Желание бить он уже сумел превозмочь волевым усилием, и теперь лишь ласково бормотал:
- Дурочка ты моя... выслушай же... да выслушай же, наконец, и ты всё поймёшь!!!
Но злая судьба сыграла с ним очередную несправедливость: в комнату ворвался младший брат Ивановой, Витька. Он был младше на три года, легче и меньше - но, не раздумывая, бросился на Залепищева и стал бить кулаками по голове - умело, зло и довольно больно. Залепищев с силой оттолкнул Витьку, и пока тот с грохотом поднимался среди упавших стульев, выставил перед собой ещё одну купюру, вроде щита:
- На!!! - прохрипел Залепищев. - Это тебе, дуралей! Только за то, чтобы твоя сестра спокойно выслушала меня!!!
Витька на мгновение уставился на купюру, как бычок-однолеток на красную тряпку - и с удвоенной яростью ринулся на Залепищева, опрокинув журнальный столик с деньгами:
- Ах ты, подонок!!!
- Успокойся... Да успокойся же... - рычал Залепищев, отталкивая, но Витька всё бросался и бил. - Я же знаю, что у вас и хлеб-то к чаю вечером не всегда есть! Что вы из себя тут изображаете?! Вам же нужны эти деньги! Тоже мне - заповедник нищебродской гордыни!
Залепищев мог поклясться, что ни на мгновенье не терял контроля - но каким-то непостижимым образом вдруг оказался сидящим на асфальте во дворе, возле парадной Ивановой. Лицо горело и болело со всех сторон, рот был залеплен какой-то кровавой массой. Залепищев сплюнул - это оказались мятые, все в крови купюры. Он зажал их в кулаке и, рыдая от огромного горя, не оборачиваясь, бросился вон со двора. Сзади с него по одной ссыпались розы, прицепившиеся крест-накрест шипами к джинсовке, но он этого не замечал.

В туалете при кафе горячей воды не было, из рукомойника текла ледяная тонкая струйка. К счастью, мыло имелось, и Залепищев попеременно то отмывал окровавленные купюры, то плескал пригоршни холодной воды в отбитое лицо. К его великой радости, купюры отмылись начисто, и совершенно не пострадали. Он отряхнул их и, бережно проложив туалетной бумагой, спрятал в бумажник. Оставались ещё перемазанные штаны и куртка, и поруганная честь. "Отвергнут... Отвергнут... Отвергнут..." - болезненно пульсировала шишка на затылке, и Залепищев, приведя себя в мало-мальски приличный вид, горестно побрёл, куда глаза глядят. Мечтая о дуэли, он машинально спустился в метро, и шёл по перрону, мимо проносящихся с воем поездов. Потом куда-то бездумно ехал в оглушительно грохочущем вагоне, выходил, переходил... Ему мерещилось, что все встречные всё знают, всё понимают и издевательски ухмыляются.
На душе было свинцово-тоскливо: он потерял такое близкое счастье. И его жестоко унизили... "Подонок" - какое мерзкое, противное, всеразрушающее слово...
"А если это правда?! Если я и вправду подонок?!" - Залепищев остановился и стал в замешательстве ощупывать лицо, словно ослепший. Мимо с грохотом нёсся очередной серо-голубой поезд.
Как всякий глубоко порядочный человек, Залепищев трепетно относился к мнению окружающих. "Неужели я был неправ? Неужели моя философия блага богатства может быть где-то не совсем верна, и я чем-то действительно их обидел? Неужели я допустил ошибку, поверив?.. Нет, это чудовищно..." Он в ужасе, крепко стиснул голову. Откуда-то в мозгу всплыло: "...до того оброс шерстью, что верил всяким гадостям о любимой девушке"... Неужели он... Неужели она...
Перед ним словно открылась пропасть, в которую страшно было шагнуть - как под проносящийся поезд.
"Я - подонок?.. Нет. Нет! Этого не может быть! Я хочу добра людям, высокого уровня жизни; ведь богатство умножает блага общества! Я хочу посвятить свою жизнь процветанию общества, качать финансовую кровь по венам этой страны... Значит, я хороший! Хороший!"
И, повинуясь инстинкту самосохранения, он отпрыгнул от страшной пропасти...
И тогда из нагрудного кармана снова пришла, разлилась по телу уверенным теплом спасительная Сила. "Подонок - это просто ругательство, обзывалка", - сказала Сила под нарастающий рёв нового поезда. - "Это брань, а экономикс не признаёт бранных слов. Это абсолютно антинаучный термин - а раз так, то всего этого не существует в природе. А раз не существует - то это просто ложь, и ты можешь быть абсолютно спокоен! Твоя философия правильна: тебе нужно великое процветающее общество, а им нужны великие потрясения..."
Залепищев с надеждой и облегчением вздохнул.
Фу ты! Ну конечно! Как он сразу не сообразил? Мучил только себя бессмысленным самокопанием... Он поднял просветлевшие глаза, с удовлетворением щёлкнул влажными пальцами - перед лицом, словно собирался крикнуть "Эврика!" - и, преувеличенно-радостный, беззаботно пошёл прочь.
"А судьи, судьи-то кто?!" - саркастически вопрошал сам к себе воспрянувший Залепищев, в восторге на ходу всплескивая руками и хлопая по округлым бёдрам. - "Они же сами ни на грош в это не верили, они просто хотели сорвать на тебе злобу! Они - озлобленные, глубоко порочные люди - сестра-путана и братец, тоже будущий сутенёр. Вот они от злобы и наговорили тебе гадостей!"
Они...
Они...
Ох, ёлки-палки! Залепищев даже засмеялся от облечения - во весь голос, нарочито громко - словно заглушая что-то внутри себя, и кто-то из несущихся мимо пассажиров обернулся.
ОХ, ЁЛКИ-ПАЛКИ, ДА ОНИ ЖЕ ПРОСТО ЗАВИДОВАЛИ!!! Всё оказалось так просто и понятно! Да, он столкнулся с самой обыкновенной злобной завистью!
И Залепищев тут же в это поверил - и в душе его воцарилось спокойствие.
"Это классовая зависть", - с наслаждением от простоты решения размышлял он, широко шагая вверх по наклонному переходу между станциями. "Они завидуют богатым - и потому ненавидят нас. Вот и всё". Как всё оказалось просто...
Впереди вспыхнула драка, и прямо на Залепищева больно толкнули какого-то интеллигентного кавказского паренька. Тот испуганно пискнул "Извыните!", подхватил падающие очки в роговой оправе, и проворно скрылся за спиной Залепищева, оставив запах приличной туалетной воды - а толкнувшие его жлобы, противные, в одинаковых кепках, с тусклыми глупыми глазами и низкими выпуклыми лбами - очевидно скинхеды - оглушительно-злобно кричали сорванными голосами ему вслед что-то обидное - чтобы не смел тут торговать, убирался в свои горы, и тому подобное. А потом вдруг яростно взвыли и рванулись следом, расталкивая прохожих - видимо, храбрый кавказец показал им какой-то обидный жест. Залепищев поспешно отскочил в сторону, и они пролетели мимо, бешено и сосредоточенно молотя ножищами, как жуткие дикие звери.
"Тоже завидуют", - философски анализировал происходящее Залепищев, упиваясь могуществом своего интеллекта. - "Завидуют богатому приличному парню с Кавказа, который в их родном городе стал культурнее их - вот и ненавидят... Расовая ненависть и классовая ненависть - как всё просто..." Он с симпатией улыбнулся какому-то встречному кавказцу, опасливо остановившемуся при виде скинхедов.
Тут Залепищев впервые обратил внимание, что в груди его ощущается странный холод и пустота. Он привычным жестом дотронулся до кармана - и обомлел:
БУМАЖНИК ИСЧЕЗ!
Он рывком стащил куртку. Дрожащими руками ощупал карманы - пусто! И в брюки он тоже не провалился... И мобильника не было... Тогда Залепищев стремительно развернулся и, рыская над полом, как потерявшая след гончая, ринулся назад. Он уже понимал, что его элементарно одурачили. Но, быть может, он просто выронил бумажник и никто ещё не успел подобрать?!

Через полчаса Залепищев сидел в отделе милиции, до потолка провонявшем застоявшимся табачным дымом, и торопливо, без утайки, в точных деталях рассказывал свою историю.
Слёзы уже высохли, и вой давно затих в успокоившемся горле - осталась только тоска, достойная Иова. Ограбленный, избитый, поруганный, он ощущал себя ничтожнее валяющегося окурка - никчемный, никому не нужный, выброшенный в этом жестоком мире на обочину, неспособный даже позвонить отчиму. Его грела лишь вера - в железную мощь закона и государства, в торжество правосудия.
Залепищев рассказывал про подарок, про Иванову, про деньги, и про "ссору с неработающим младшим братом Ивановой" (он старался говорить казённым языком, как в криминальной хронике). Ему было очевидно, что только Иванова и её брат, зная, что он имеет при себе крупную сумму, могли наслать на него "заказную кражу".
- Раскрыть такое простое преступление, - пояснил он, - по горячим следам труда не составит...
Он ждал. Он - честный гражданин, он готов делать всё: сотрудничать, опознавать, участвовать в задержании...
- Слушай, Залепищев, - огромный прокуренный рыжеусый капитан, принимавший заявление, поморщился; его серые цепкие глаза тускло блестели, как лезвие давно находящегося в службе ножа. Капитан смотрел исподлобья, сердито жуя незажжённую сигарету, от которой едко шибало дешёвым табаком. - Если б я собственными ушами не слышал... в лицо сказал бы любому, что таких феерических идиотов не бывает! - он раздражённо захлопнул тяжёлой красной ладонью мятую картонную папку с заявлениями.
"И этот тоже завидует!" - в смятении понял Залепищев. - "За что же?! За что на меня такие страшные испытания?!!"
И тогда Залепищев сделал то, что единственно оставалось в его незавидном положении.
Он вдруг неудержимо стал завидовать - самому себе, каким он был два часа назад; тому не знающему преград, недостижимому счастливцу.
И сразу же следом, автоматически, возненавидел объект зависти. Как и положено по теории.
Не помогли ему ни деньги, которые отчим, напуганный душевным состоянием пасынка, в тот же вечер снова дал ему; равно как не помогли ни лечение, ни финансовая карьера, ни достигнутый успех. Зависть и ненависть к себе так и душили Залепищева всю оставшуюся жизнь, с виду вполне благополучную и преуспевающую.

Автор этих текстов пишет хорошо,его можно читать.Но идеи и смысл его текстов слишком однобоки."Раньше мы жили хорошо и правильно,питались светлыми идеями о прерасном будущем,а вот сейчас проклятые дерьмократы довели страну до ручки и всё очень плохо,безобразно и ужасно!"
Но моё мнение,что сейчас хоть и не рай на земде русской,но рая никогда здесь не было и не будет.Живём потихоньку,как и раньше.Другое сейчас время,другие радости,другие трудности. Прошлое время было не лучше нынешнего.
Но читать эти рассказы лучше,чем читать ту коряво написанную поцпатриотическую билебирду,которую недавно запостил Язычник. Этот автор явно умеет писать.

Иные времена
(переслушивая Галича)

Жили-жили – оба-на! Глядь – иные времена!

Мы тут слушали Бетховена давеча,
А как закончилась в бутылке «Посольская»,
Я поставил Александра Аркадьича,
И обуяла меня грусть философская.

«Устарел он, – говорят мне товарищи, –
Мы уж строй сменили к чёртовой матери,
Личность есть, а культа нет – потрясающе!
Трали-вали, торжество демократии!

Шуршат лимузины, искрится вино,
Жратвы в магазинах, как грязи полно!
Текут инвестиции, крепится власть,
И даже в провинции есть, что украсть!
Живём в шоколаде, а что алчем рубля,
Так не корысти ради, а радости для!
Триумф креатива – апгрейдинг умов!
А главное, пива сто двадцать сортов!

Перспективы – мать честна!»
Да, иные времена...

А какая-нибудь бабка Кузьминична
Небеса коптит в деревне заброшенной
Под какой-нибудь Интой или Кинешмой –
Расскажите ей про всё, про хорошее!
Это ей вы расскажите, ораторы,
Что свободу мы такую забацали:
Хочешь, деда выдвигай в губернаторы!
А хочешь, бизнес открывай с итальянцами!

А бабка всё плачет, что плохо живёт –
Какой неудачный попался народ!
Отсталая бабка привыкла к узде:
Ты ей о свободе, она – о еде.
Ты что же не петришь своей головой:
На всех не разделишь продукт валовой!
Зато в Центробанке накоплен резерв,
И скоро всем бабкам дадут по козе!

Глянь-ка, бабка, из окна –
Вишь? О! Иные времена.

Но те ж за городом заборы,
Те же строятся вожди.
Генералы, прокуроры,
Поп-кумиры да актёры –
Честный люд, нечестный люд –
Справно денежку куют.
Вроде жареным не пахнет,
Чёрный ворон не кружит,
Олигарх над златом чахнет,
У метро алкаш лежит.
Складно врёт номенклатура –
Счастье, мол, не за горой,
А страна сидит, как дура,
И кивает головой.
Кому бутик открыть, кому окоп отрыть...
А с Тверской страна не видна.
А кто плохо жил, будет плохо жить.
Это всё они – времена...

В избе тикают с отдышкою ходики.
И давление за двести, подняться бы...
Но Кузьминична корпит в огородике,
Рвёт амброзию артрозными пальцами.
Деду стопочку нальёт – пусть поправится,
Сыпанёт пшена в курятник с наседками,
Аллохол глотнёт – и в Церкву отправится,
Захромает бодро вслед за соседками.

Идут бабуленьки мелки, белоплаточны,
Идут гуськом благодарить Творца
За желтизну пасхального яйца,
За голубую неба непорочность,
За пенсион свой – маленький, но прочный,
Идут, крестясь от самого крыльца.
Мешает лишь один холецистит
Общаться с Богом. Ну, да Бог простит...

Значит, Галич устарел? Очень может быть.
Так что не нравится? Да всё, вроде, нравится...
Да, иные времена, но чем-то схожие...
А для Кузьминичны – так вовсе без разницы.
Виноваты сами – дедушки, бабушки –
Слишком рано родились, жили в сирости.
Но дали льготы на проезд? Вот и ладушки.
Трали-вали, торжество справедливости.
Босан, босан, босана –
Сейчас не время – времена...

(с) Шаов

И стихи тоже нелохо написаны.Прям как Галич поёт.
Но такие бабки и раньше были,и дальше будут.
"В избе тикают с отдышкою ходики.
И давление за двести, подняться бы...
Но Кузьминична корпит в огородике,
Рвёт амброзию артрозными пальцами.
Деду стопочку нальёт – пусть поправится,
Сыпанёт пшена в курятник с наседками,
Аллохол глотнёт – и в Церкву отправится,
Захромает бодро вслед за соседками."
Эти слова можно приписать любой эпохе.Хоть Николаю Второму,хоть Брежневской,хоть Медведевской.
Да эта бабка сейчас вспоминает как в Хрущёвские времена,она молодая,красивая и озорная бегала с парнем на луга собирать цветы и жила по настоящему счастливой,беззаботной жизнью.Но она не вспоминает,что в те времена рядом с ней жила такая-же точно бабка как она сейчас.

Cobusca, водораздел между провинцией и москвичами в этом вопросе пролегает по линии знания и незнания. Я прекрасно понимаю, что средний москвич, переместившийся за эти годы с 2103 на Лансер и к спецснабжению поимевший спецзарплату, чувствует себя при РФ получше, чем при СССР, и предпочитает не думать о том, сколько граммов пепла теперь от него останется в будущей войне.
Но вот он, к сожалению, упорно не желает понимать, что слова из-за МКАД "Нас тут режут, как свиней"; "Никаких 28 тыр учитель не имеет, тут 4-6 тыр" и "Когда начнется, мы не выстоим: 72-х не много, 64-х хватает, 80-к по пальцам"; "Господи, ну когда же Москву разбомбят?!" сказаны серьезно и абсолютно честно.