Процедура закончилась. Я насчитал двадцать семь человек самого разного возраста и вида.
Это зрелище походило на невероятный кукольный спектакль.

- Кто из них вам знаком, доктор?...
- Кажется, только двое: Ягода и Левин.
- А этого, с бородкой, рядом с Ягодой – разве не знаете?... Это же Рыков, бывший Председатель Совнаркома, преемник Ленина на посту.
- Да, вроде припоминаю его фотографии.
- А того, что сейчас чихнул, такого румяного и лысого?... Это Бухарин, бывший президент Коминтерна; следующий слева – Раковский, посол в Лондоне и Париже; следующий – Гринько, Народный Комиссар Финансов С.С.С.Р.; далее – Розенгольц и Крестинский, оба – заместители Комиссара Иностранных Дел; справа от Рыкова, с бородкой – Карахан, также заместитель Комиссара; рядом с ним – Буланов, секретарь Ягоды, отравитель; те двое с края – два маршала, Блюхер и Егоров...

Полностью сконцентрировавшись на объяснениях Габриэля, я не сразу заметил начавшееся в зале движение. Трое или четверо человек перемещались позади пленников. Одновременно с ними, еще один молодой человек – краснощекий, сияющий бритым черепом, с приятной улыбкой, - расхаживал по другую сторону от группы заключенных, прямо перед нами. В руке у него был упругий хлыстик, длиною не более полуметра, и он элегантно поигрывал им у нас на глазах. Огромный пес с маленькими острыми ушами следовал за ним по пятам, чутко реагируя на каждый его жест.
Вновь заверещал спрятанный в ящике перед Рейхманном звоночек, и снова зажглась красная лампочка.

Начиная с этого момента, предпочитаю быть предельно кратким в описании происходившего. Не уверен даже, следует ли рассказывать все увиденное мною. Думаю, что все же об этом надо написать, - чтобы все знали, на что способны люди... Люди?...

По первому же сигналу Рейхманна, человек с прутиком направился к крайнему из узников. Мне не было видно, что он с ним сделал, но я услышал, как его жертва издала протяжный сдавленный крик. Он подошел к следующему, и я весь напрягся, следя за его действиями. Ошибки быть не могло – он нанес ему три-четыре резких удара прутом по гениталиям, исторгнув отчаянные крики: боль, вызываемая такой садистской пыткой должна была быть воистину чудовищной.

Меня удивило, что ни один из подвергаемых пытке заключенных не попытался защититься от ударов, задрав ногу. Я тотчас осознал причину: перед нанесением ударов подходивший сзади солдат наступал на штанину между ног зэка, препятствуя тем самым всякой попытке движения с его стороны.

Человек с прутом неумолимо продолжал избиение, оставляя за собой ряд стонущих и извивающихся от боли узников.
Огромный пес по-прежнему следовал за ним.

Я начал ерзать на стуле, как на иголках. Алкогольные пары уже рассеялись, и я не мог более смотреть. Вот он остановился прямо напротив нас, как раз там, где были прикованы бывшие крупные партийные боссы. Я зажмурился и обхватил голову руками, заткнув также уши. Отчаянные крики жертв доносились теперь до меня как бы издалека. Не сделав этого, я почти наверняка потерял бы сознание. Даже сама мысль о пережитом наполняет меня сейчас ужасом. Если я не упал тогда в обморок, то только потому, что все время чувствовал устремленный мне прямо в затылок ледяной взгляд неведомо чьих глаз.

Я собрал воедино все мои силы. Попытался представить себе Ягоду, отдающего приказ о моем уничтожении; увидел себя под арестом, как Тухачевский... Больше того: увидел, как издеваются над моей женой и дочерьми, как подручные Ягоды пытают моего сына... Мое воображение нарисовало мне жуткие, но вполне реалистичные картины. Ужас внутри меня оказался сильнее террора, заполнившего окружающее пространство, и тогда, не думая более ни о чем, я открыл глаза.

Пытка продолжалась. Оставались еще три или четыре жертвы. Почти весь ряд заключенных дергался в невероятных, эпилептических конвульсиях. Несколько из них потеряли сознание и висели теперь на поручне, как мешки с бельем.

- Курите, доктор, - и Габриэль протянул мне свой портсигар.
Я попытался было взять папиросу и машинально отнял от ушей руки; дикие крики и вопли тут же пронзили мне мозг. Я тотчас снова сомкнул их.
- Спасибо, мне не хочется, - отказался я.
Габриэль настаивал, и я вынужден был согласиться. Зажигая папиросу, он прошептал мне на ухо:
- Держите, - и я почувствовал, что он протянул мне что-то под столом. – Идите к своему столику с инструментами и выпейте... выпейте, сколько сможете. Ну же...

Я подчинился. Отойдя к столу с медицинскими инструментами, как будто по делу, я незаметно приложился к металлической фляге, переданной мне Габриэлем, и попытался одним залпом влить в себя ее содержимое, но не смог. Это была водка отменного качества, но очень крепкая. Я обжег горло и почувствовал, как у меня в желудке разгорается огонь. Приободренный изрядной порцией этого эликсира, я вернулся на свое место с новыми силами. Позднее мне пришлось повторить процедуру еще несколько раз.

Пытка была окончена. По крайней мере, мне так показалось, когда палач расправился с последним в ряду. Я вздохнул с облегчением, когда он направился к нашему столу, а за ним последовали и все остальные участники этого действа.

Те, кому досталось больше других, продолжали еще издавать слабые стоны, остальные же молча корчились от боли. Только очень немногие сумели сохранить видимость достоинства, выдавая мучившую их боль только неестественной окаменелостью своей позы. Среди них, как мне показалось, не было никого из крупных партийных вождей. Доктор Левин, тот самый садистский еврейский медик, который с таким энтузиазмом и красноречием объяснял мне необходимость и преимущества применения пыток в допросах, висел теперь без сознания на поручне.

Наблюдая его теперь в таком состоянии, я представлял себе великого врача Льва Григорьевича Левина таким, как я его когда-то знал: стоящим за столиком в центре зала, - элегантного, экспрессивного, говорливого, оживленно жестикулирующего тонкими аристократическими руками. Перед благодарной аудиторией слушателей из будущих профессиональных инквизиторов он объяснял смысл, патологический и психический эффект своего метода пыток. Прежде всего, он подчеркивал значение унижения, переживаемого заключенными во время гротескного марша при входе в камеру пыток, осознание ими всей глубины их падения... Испытываемое ими чувство стыда и поруганного достоинства, на самом базовом уровне либидо; их боль от утраты ощущения себя людьми...

Только на какое-то мгновение я позволил воображению увлечь себя. Чекисты уже начали грубо приводить в чувство потерявших сознание.

- Тишина!... – закричал главный истязатель, поигрывая своим орудием пытки. – Замолчать! Или начнем все сначала...
Тотчас установилась гробовая тишина; до нас едва доносилось лишь сдавленное дыхание несчастных. Кажется, даже потерявшие сознание внезапно пришли в чувство, услыхав этот властный голос.
Только собака тихонько поскуливала в тишине.
Чекист повернулся и подошел к самому краю нашего стола, ожидающе смотря на Рейхманна.

- Карахан, - сказал ему Рейхманн.

Человек с плетью направился к ряду заключенных. Карахана развязали и за цепь подтащили к низкому столику в центре комнаты. Он был высоким, хорошо сложенным человеком с правильными чертами лица и густой черной бородой. Он не сопротивлялся да и, пожалуй, не имел для этого сил - его худоба и бледность бросались в глаза.

Его быстро раздели, оставив только спущенные штаны, висевшие в ногах, и уложили на стол. Не успел я понять, что происходит, как его уже привязали к столу за ноги и за руки. Его половые органы оказались у всех на виду. Сидящая на задних лапах собака не спускала с него глаз. Ее хозяин вопросительно смотрел на Рейхманна.
Тот подал ему знак рукой.

Палач сбоку приблизился к Карахану, оставаясь к нам лицом, поднял свой прут и быстро нанес им удар по гениталиям... Самым страшным для меня был этот легкий свист разрезающего воздух прута... Один..., два..., три..., четыре... Снова и снова раздавался зловещий свист. Остановка, истерические вопли жертвы. Раз..., два..., три..., четыре..., пять... Крики, еще крики, потеря сознания....

Подручные достали из-под стола шланг и окатили несчастного мощной струей воды. Должно быть, она была ледяной: он очнулся, задрожал и снова начал кричать. И снова зловещий свист: раз, два, три...
Не могу больше этого выносить. С каждым новым взмахом все во мне сжимается. Мои мышцы инстинктивно сокращаются, как при смертельной опасности. Мои нервы напряжены, как будто кто-то тянет за них щипцами. Пытаюсь ничего не видеть и не слышать...
Сколько времени продолжалась эта пытка?

Внезапно я почувствовал, как меня ухватили и ущипнули за руку; наверное, это Габриэль. Мне удалось приоткрыть веки, и, как в тумане, я увидел, что издевательство неумолимо продолжалось, все так же омерзительно и непристойно... Я тут же вновь до боли зажмурился.

- Ну ладно, не будьте же ребенком, доктор, - прошептал мне на ухо Габриэль. – Скоро вам за работу... Вот, возьмите, выпейте еще... – и он снова протянул мне фляжку.

Лишь с третьего раза, с неимоверным усилием, мне удается встать из-за стола и, еле передвигая ноги, я отправляюсь к себе в угол. Пью до потери дыхания. Все же мне становится легче, и чувствую, как силы и мужество понемногу возвращаются ко мне, так что я даже отваживаюсь смотреть на происходящее. Это неописуемый ужас: деформированные гениталии Карахана почернели и вздулись...
Кажется, у него уже нет сил кричать; лишь глухой хрип вырывается из его рта. Время от времени в лицо бедняги направляют очередную струю воды...

Никто из его сообщников не издает ни звука; все замерли, как призраки.

У меня больше нет сил ни отвернуться, ни закрыть глаза. Должно быть, со стороны я выгляжу полным идиотом... «Они собираются его убить таким образом?» - спрашиваю я самого себя, но тут же нахожу ответ: «Нет, не должны, для чего же тогда здесь я...» И снова нахожу аргумент: «А вдруг моя помощь понадобится кому-то другому?»

Не знаю, продолжалось ли это истязание минуты или часы. Его окончание стерло во мне все представления о человечности.
Мучитель, наконец, остановился. Он издал гортанный звук и его пес набросился на неподвижную жертву. Его точно рассчитанный укус пришелся прямо в пах. Одним движением пасти он оторвал изувеченные гениталии, и фонтаном хлынула кровь.

Против ожидания я не упал в обморок. Напротив, у меня внезапно наступило редкостное просветление, точно какой-то инстинкт подхватил и понес меня. Бросившись к столу с инструментами, я схватил в охапку бинтов и ваты и вернулся к изувеченной жертве. Уж не знаю как, я наложил ему наспех комковатый компресс, зажав его рукой. Едва я хотел попросить придвинуть ко мне медицинский столик, как уже увидел его перед собой. Кто-то из тех людей помогал мне, причем, с редкостным проворством.

Я ничего не видел вокруг, сконцентрировав все внимание на оказании помощи калеке. Перетянул основные артерии и вены, продезинфицировал, сжал, зашил, перевязал... Пот катился с меня градом.
Я не был уверен в эффективности моего лечения, но мне казалось, что в том положении я сделал все, от меня зависящее...
Окончив бинтовать, я заметил рядом с собой Габриэля. Он положил руку мне на плечо и подбодрил меня:

- Для первого раза совсем не плохо, доктор!
Я посмотрел ему прямо в глаза. Он был совершенно спокоен и курил, как ни в чем не бывало.
- Бога ради, Габриэль; прошу вас, чтобы это было в первый и последний раз! – умоляюще попросил я его.
- Постараюсь, доктор, - и обращаясь к одному из подручных, велел унести Карахана. Не подающее признаков жизни тело несчастной жертвы тут же взвалили на носилки и вынесли с глаз долой.

Только тогда я заметил, что мы остались одни. Силы оставили меня, и перед глазами закружились желтые, фиолетовые и белые диски.

Я пришел в себя уже на тахте в кабинете Габриэля. Было темно. Едва я пошевелился, до меня донесся его знакомый голос:

- Спите, доктор, спите...

Меня как будто снова обволокло туманом, но на этот раз, теплым и успокаивающим. Больше я ничего не чувствовал.

Знаешь, как в 90-х мы братков в приёмном покое успокаивали?